Когда приходит другой с бородой, как у Маркса, если бы он не чесался ни разу, в разные стороны клочья, и будет умничать — вянешь, в ответ вставляешь насмешки — он не обидится, будет доказывать дальше смесь его истин-находок под христианской подливкой. Глаза его за бронестёклами толстых очков, очень растерянно, порой моргают. Тут твоя птица завоет — опустить голову между колен — то ли рыдать, а то ли, чтоб материться. А его птица значительно больше — чёрно-коричнева и шоколодна, как шляпы «белых» грибов, взмахи её много шире — так, что вбирают весь воздух, ты задыхаешься, стонешь. Светлое на глубине его шире — ты в него входишь, как в рай — всё внутри обетованно. Оно готово обнять это мир, мир, как паршивый котёнок, не хочет, но птица его прощает. Она всё машет и машет, а ты киваешь. Даль раскрывается невероятна, «а вдоль дороги» — они — «с косами» — идиотизмы. Как-то другие из наших гостей ночью гуляли по улице возле забора, он подошёл к ним, шурша в темноте по траве, и поздоровался — он был в плаще с капюшоном, с косой, тем стало дурно. Он, как и первый, чего-то принёс — лук и чеснок прямо с грядок — он нам не нужен, ну а не взять — неудобно. Жена даёт ему в миске еду — поверх очков, поднеся её к носу, он всё рассмотрит. Нельзя селёдку есть в пост — её салат забракован. А птица счастья летит, унося его вверх — и мир огромен. Причём, в свои пятьдесят, кажется, он не проработал ни года ни где постоянно — как такой полный, неясно. Вчера «вкусняшка» его уползла — он так хотел съесть медянку, что поселилась под бочкой — не дождалась конца поста. Так как сидение низко, есть только лицо, его колени и ступни. Он в офигенных его сапогах прошёл леса и болота — его огромные белые пальцы на светлом ковре, ногти на них расслоились.
Третий — с лицом Маяковского раньше, теперь сухой, чуть сутул, и как бы стал ниже ростом — он отдал жизнь только этим местам, лицо его от загара стало оранжево-тёмным, на нём седая щетина. Но за его пропечённым на солнце лицом кроются двое — рациональный мужик и просто добрый ребёнок. Если взглянуть в него глубже, мне нравится цвет, тоже коричневый, красный, но с золотистым оттенком. У него два слоя крыльев — одни совсем небольшие, как плащ, внутри которого цвет и свеченье, внешние — чёрные, полупрозрачны, и закрывают полнеба. За счёт совсем небольшого пространства внутри, кажется — он, будто мышь, сосредоточен на чем-то. Но, когда он распрямится, он видит дальше. Мы говорим с ним предельно конкретно, потом молчим, и всё спокойно.
