Первым попался мне лист с головой — лицо, проросшее стеблями — через глаза, через уши и рот, и через темя, конечно. Лист — человек целиком — тело, проросшее всюду. Тоже, конечно, лишь в карандаше, но для себя я видел всё это в цвете — красном, зелёном, бордовом, как, я считаю, и есть в самом деле — через все центры оттенков сознанья и чувств с их назначеньем по жизни. Сердце и пах, и желудок… — у каждой области тела есть своё стремленье, что можно выразить цветом. Через всё — стебли и щупальца одновременно — полупрозрачные реки и страны, где, как бактерии, кто-то живёт, движется, дышит, смеётся. Или то змеи, а может быть пламя — как будто женские пальцы, они сиреневы, как аметист, и так же почти прозрачны (на них, как капли на кольцах — камни различного цвета). Когда ты смотришь на всё их глазами — они огромны, в размер человека, ну а ты сам — полутень. Они имеют свои сроки жизни. Всё это переплетается, тонет — одно в другом и в окружающем странном пространстве. Что-то вползает вовнутрь, а что-то рвётся наружу — хочет найти продолженье себя или пищу. Но оно делает всё для себя и никогда для другого. От человека осталось немного — только обрывки от малых пространств, куда те стебли не шли — вот пустота за скулой, вот — как пятно, что-то возле затылка. Где-то внутри в глубине островок, где горит слабая свечка, кто-то оттуда выходит — длинная тень легла на пол. Эти участки везде бесполезны, и потому оседает в них горе, сам человек их не любит. Может быть, что он при том на кресте, и с него смотрит на прочих таких же. Может быть бабочка возле ноги — среди травы и цветов ищет лишь ей нужный запах. На её крыльях узоры. По краям крыльев у бабочки — профили лиц — взгляды обоих, мужчины и женщины, почти пусты, так как внимание их ушло назад, чтобы там видеть друг друга. Но она скоро засохнет…
Чуть мрачновато по смыслу, но было б красиво, и оказалось не нужным. Потом зашёл в то кафе — маслом написан был заяц с морквой — так они видят их стену. Ну и дешевле, конечно.
Вокруг прозрачные разные лица, при этом все они — я. Они себе заполняют всё цветом и светом, но этот цвет — акварель на бумаге, а свет — пугающе-душный….
Чем глубже сон, тем больше кажется, что он — реальность. Прошло всего, может быть, полчаса — они, наверное, поев горячего, наконец, вышли на воздух. Сзади раздался пугающий гром — я втянул голову в плечи. Но, нет, они не стреляли… Ещё удар, и опять по мозгам — крик, улюлюканье, визги. Я уже понял, привстал, посмотрел — у них салют, фейерверки. Снова, удар об удар — снова грохот, им не живётся спокойно. На их масштабе всё ярко блестит, на моём — блёстки на сером. Я на какой-то границе. Область большой тишины много шире. Серость, как будто открытая дверь, но мало кто это знает. Вокруг сухая трава, и мой костюм ей под цвет, и только чёрной футболкой под ним я от травы отличаюсь. И цвет стены ресторана такой же, и, как зрачки, так же — окна. Над гривкой леса вдали серое совсем сгустилось — там, видно, чуть моросит, но, всё же, дождь уйдёт вправо. Блёклое жёлтое в сером.
