Чуть блуканули — мы ломанулись вниз прямо по склону, а склонов, разных отрогов там много — среди колонных осин, дыша их запахом, горечью жёлтых уже опадающих листьев. Где-то с поляны мелькнула деревня, как будто спавшая в тихой долине. Чуть-чуть устали и вышли не там, на двести метров пришлось возвращаться. Ещё спускаясь с последней поляны, я как-то выделил дом — и самый дальний, и самый высокий, и показал — «Дом художника. Видишь?». Деревня встретила полном улётом смотрящих на небо домов и чёрной грязью её дорог-улиц — мы шли по тропке вдоль них, но, всё равно, влажно-скользко. И никого, и собаки не лают. Отцу понравился дом самый новый — не посеревший от времени, жёлтый, и мы зашли, и старушка его согласилась продать, но меня что-то тянуло в конец — что же за дом я увидел с горы, еле отца упросил пойти глянуть. Вокруг стояла сухая крапива, окна забиты, но и вблизи меня всё поразило — и дом, и место как будто подняты чьей-то ладонью — даже покой всей деревни и леса здесь показались мне вдруг напряженьем — было настолько комфортно, что я почувствовал даже поток — воздух стремился вверх в антициклоне и поднимал с собой также меня, только потом я узнал, что здесь всегда это чувство. Прямо за домом лежала долинка, где раньше был большой пруд, за ней параболой горка — дом находился почти в самом фокусе этой горы, словно бы зеркала или антенны. Отец меня торопил, но я не мог отойти и упросил его хоть обойти вокруг дома. После огромных ворот стоял дощатый заборчик. Но, по сравнению с любой архитектурой, этот угол забора в деревне для меня вдруг показался не хуже — я мог стоять, отдыхая, дышать и быть ни кем, и не думать. Пройдя крапиву, я встал перед ним и окончательно замер — не было в жизни моей никогда ни такой тишины, ни чистоты и прозрачности воздуха всюду, ни красных ягод калин за забором. А за участком копали картошку, я покричал, и мужик подошёл — «Да» — говорит — «Этот дом продаётся». Потом долины и горы, серо-свинцовая река меж скал — мы шли и шли, но грибов так и не брали, даже когда на огромной поляне присели поесть у бревна — вот уж действительно, «коси косой», на нём стояли опята. Голубоватое небо конца сентября, тепло — наверное, градусов двадцать.
Потом отец откололся от этой затеи — мать не хотела брать дачу-обузу, в мае я сам и купил этот дом, ставший моим домом души. Я много лет приезжаю на отпуск сюда, чаще, конечно, в июле…
Говорить нет для чего, не говорят ведь деревья. А если кто-то придёт, заговоришь — потом приходится почти болеть из-за ненужных эмоций, не попадающих в ритм, в настроенье. В дождь чаще смотришь на линию гор, вверх — в остальную погоду. И светло-рыжие линии сосен, перечеркнувшие зелень, чтобы сшить небо с одеждой деревьев или с горящей от света поляной. Изредка облачко из-за хребта — кажется, что там ледник на вершине. Если нет влажности, то в тени в тридцать не жарко.
