И начался полный кайф — завезли брус на обвязку — пьянящий запах еловых опилок и на просвет золотистые щепки, быстро враставшие в землю у нас под ногами — топоры били, как в ритме. Брусья сцепляли их лапы, гвозди двухсотки входили по шляпку за три-четыре удара. Даже курить не хотелось, больше хотелось увидеть — как ляжет линия бруса. Вечером с Гришкой мы пошли на реку — высунув только носы из штормовок — божечки, сколько же по вечерам комаров — крупные, суперленивые, падали сверху. Из лесу вышла семья хантов-манси — метр пятьдесят мужичок в пиджаке, женщинка в светлом платочке, четверо тёмненьких деток — замерли, глядя на нас, их комары не кусали, и потом так же исчезли. Река катилась, всё больше темнея, меж небоскрёбами елей. А по утрам снова дикое солнце — офонаревшее в небе до звона. Рука любила топор, ладонь ласкала его — не молотком же бить гвозди — обухом, сразу. Пол черновой — половые щиты — всё было так «сексуально». В конце недели стоял первый щит — его подперли досками, я влез наверх на него, на высоту метра, может, четыре (и всё так плавно качалось) — ко мне, поставив, пригнали другой щит — на угол, сшил их, а солнце — будто сдурело. Над головой, деловито гудя, кружил огромный паут (светло-коричневый при зеленущих глазах — круглых, следящих, огромных) — то он присядет на белый брусок, то вокруг пишет круги, а топором не отбиться. Тихо. Внизу суетится народ — я говорю им — «Вы, типа, скорее.» — а сам в себе ухмыляюсь. Солнце — как пять в Ленинграде, ласково жжёт, слепит светом. Внизу объём высоты, наверху…, а из транзистора звучит мотивчик. Уже назавтра коробка стояла — дом, что новей не бывает, чисто и запах еловый.
При четырёх выходных мы уложились чуть меньше, чем в месяц, почти по тысяче каждому — год можно больше нигде не работать. Жизнь-труд-и-кайф — это было. Потом ещё три сезона — было по-разному, но, всё равно — ни кто из нас не работал «на дядь», на государство с утраченным смыслом.
Иструть-forever
…В первый раз я услышал про эту деревню лет в десять, когда мы полмесяца плыли с отцом по реке на резиновых лодках и остановились на днёвку в двух часах ходу — он пошёл купить там продукты. Потом мы проплыли мимо, но с реки деревню не видно. Когда мне было уже двадцать девять и надоело шататься с палаткой, я захотел купить дом, где поглуше — отец опять потянул в те края, уже пешком по рыбачьей тропе по склону горы Чулковой.
Было чудесное бабье лето — очень зелёные тёмные ели на фоне жёлтого тихого леса, нет комаров, духоты, запах — как будто от веников в бане. Поля грибов в замеревшем прозрачном лесу, но только мы их не брали — нужно пройти километров пятнадцать, и лишний груз помешает. А люди брали, конечно — мы с ним сидели-курили и наблюдали, с сочувствием, тётку — она уже собрала мешков пять и — перенесёт два из них метров сто, и возвратится назад за другими. Тонкие стволы-колонны берёз на совершенно невидимом фоне пространства, голубизна в высоте, и облетевшие листья повсюду. Вода в прозрачном ручье, перебегающем по руслу мелких камней рыжую глину дороги, мы с ним в застиранных старых штормовках — ни с чем не связаны, то есть свободны, что подтверждал и весь воздух.
