У каждой роли есть маска. Ты в чём-то слаб, и тогда она, будто чулок мнёт твои черты лица в напряженьях, они уходят внутрь в душу. И им навстречу всплывает такое, что ты и знать-то не хочешь. И уже даже внутри для тебя не остаётся пространства. И говоришь то, что стыдно. А потом с этим приходится жить, очень стараться не помнить, и много раз снова вляпаться в это. Если уж чёрт угораздит родиться опять, я бы хотел это помнить…
Я был всегда убеждён — самое глупое, что может быть, это судить не себя в том, что с тобою случилось. Не то чтоб я поглупел, просто вижу сейчас — жалко, что верил в чужое. Ни кто об этом меня не просил, но я судил по лучшим их сторонам, не ожидая иного. Лохов здесь любят, и за фантазии нужно отдать натуральным. За всё хорошее я заплатил, но я не видел, чтоб кто-то платил за плохое. Думаешь, они на что-то никак не пойдут, так как не смогут жить с таким позором — нет, ведь живут, не страдают, но вот уже много лет мне видеть их неудобно, и дно — двойное, тройное… — им мир уже не учитель. Стоит их вспомнить, почти ото всех сразу становится тошно, от остальных — тоже гадко, но позже. Кто, кем, за что осуждён — или вот это их норма? Но безнадёжней другое — все теперь не интересны.
Полупустое пространство двора — стены здесь под цвет картона, несколько окон вверху жёлто-красны — видно свисание люстр, свет их въедается в щёки, а остальные все чёрны. Может быть там-то и есть потусторонние лица — от них волна раздраженья, и ноги вязнут в песке коридоров. Я не завидую тем, кто внутри — здесь воздух больше. Хочется даже услышать здесь низкий звук труб. Было бы правильно, если бы был под ногами провал, куда бы всё улётало, но нас таких пустота не приемлет. Пусть даже кто-то нацелит сюда большой палец, только измажет об чёрный асфальт, он ничего не придавит. Клён, словно поднял вверх руки, но сам не знает, зачем это сделал, и они там истончились. Тёмные хлопья летят позади, впереди пусто, мандражно.
Сколько раз вывернешь ты этот мир — столько получишь другую изнанку. Всё выгибается в нечто иное, только, отчасти, ты сам остаёшься.
Весна, глухая стена жёлтоватого дома напротив. Дом — как бельмо на глазу, но в нём при этом живут. Комната — эти обойки её, два накривь-вкось косяка, ещё картина про стену в окне и два ствола от деревьев. Клочок от неба над крышей соседнего дома — как без конца оно светится серым. И не понять куда смотрит. В нём есть и перетекания, больше и меньше, по самой мягкости их понимаешь — всё и само расползётся.
