Здесь нету денег — о них с трудом вспоминаешь лишь раз в неделю, когда продукты закончатся и нужно идти километров за пять в магазин, здесь нет совсем никакого обмена, здесь не присвоить чужое — что ты есть сам, только то и имеешь. Не так и много я был просто счастлив, но здесь все время. Крупных противников — только комар и крапива. Зренье рассеялось напрочь, но зато есть ощущение цельности в целом.
Слева плывет в вышине над гигантской сосной медленный взгляд-черта-коршун — тоже безвыходно в этом покое. Лишь один раз в эти годы он пролетел совсем рядом с верандой, гнался за птичкой с малиновой грудью — будто торпеда с короткою шеей и с силой крыльев у тела. Видел я: как поднимается СУ — дом, странно прущий по небу, но много больше, чем СУ, он стремится. А были годы на той сосне в самом центре деревни жила семья ястребов, и, если коршун сюда залетал — воздушный бой, они кружили, его изгоняя — голоса, их и его. Снова и снова, он кружит и кружит, и только он в состоянии вплывать в эту синь — чума курятникам под этим солнцем — он не дает синеве стать пустыней, и он один на все небо.
Два часа я сижу, курю и пью кофе за кофе, только встаю — заварить. Светлая голубизна все уже выжгла в глазах, теперь давно наполняет мне душу, но что-то там все еще шевелится. Слева влетает, порхает то выше, то вниз бабочка — чуть-чуть спускается, мечется в стороны и что-то ищет. И опускается мне на колено — может быть там грязь на джинсах, может — и пот в них впитался. Как и летала, сканируя, шарит по верху колена. Бабочка очень обычная — черное с красным, я здесь встречал и покруче, но я попал в ее поле. Хлоп — она крылья сложила наверх, а их изнанка белеса, но тогда видно все тело и лапки. Хлоп — крылья вниз, и я пытаюсь успеть, снова, вникнуть в рисунок. И она вновь что-то ищет. Я уже знаю — сейчас улетит, будет вновь рыскать по сладким потокам, ну не ловить же. …Было — хотя и не бабочки, но улетают. Только в ладони — сигнал, его некуда деть, предощущение крыльев. Образ и трогать ненужно, и, не поняв, я останусь «истоптан». Это Зов бабочки, «scream butterfly». Бабочка перелетела на палец, я подношу ее ближе к глазам, но и она тоже смотрит. Это, наверное, все же лицо — я гляжу в бусины, на узкий сдвинутый вниз «подбородок» — и в мире форм тоже есть свои души, негуманоидный разум.
Как было просто здесь с кошкой Чумой, лет семь, когда приезжали на отпуск, переходила к нам жить от недальней соседки — мне она нравилась своей поджаростью, очень большими глазами. Она была настоящим лесным зверем — два раза в день приносила мне свежую мышь, а отец видел, как она подползала по ветке к соловью. Шкурка ее была чистой и ровной, гладить ее было очень приятно, да и ей нравилось — она мурчала громче, чем трактор в ста метрах — одна беда, сидя на коленях, она выпускала огромные когти, и приходилось на джинсы класть ватник. Когда вдруг стала ходить еще кошка к ее миске у печки, Чумазая как-то лежала на стуле — она всего только глаз приоткрыла и нежно мявкнула — «Рыжая шкура» на полусогнутых еле вползла под низкий шкафчик, чтоб просидеть там до ночи. Потом, когда мы приехали снова, она пришла, но качалась, и взгляд был мутный, ела тогда она мало, ходила за мной, а через двадцать дней просто упала — я иногда отгонял наглых мух, потом ее схоронил в косогоре.
