Я стал, наверное, слишком подвержен погоде — как и она, так и мыслю. Там под дождем сиротливо «гуляют собаку», может быть, другой сосед. Он крал вагонами и уходил от ментов на своем мерседесе, они стреляли ему по колесам и, наконец, посадили, но в «крестах» не было спальных мест, он уходил туда утром, к восьми, как все идут на работу.
Хочется жить снова снами. Замкнутость это, конечно, беда, а я попал на заброшенный остров, что-то меня увело, эта подробность — жить чисто. Кот сзади, как колокольчиком, вдруг зазвенел китикэтом по блюдцу — вроде тех мелких котов на работе — вместо деревьев там лазят по трубам. Это как если зайти все же в ад, но только он отдыхает, чертям, действительно, тошно. И апокалипсис ждать уже даже не нужно, а бледный конь — это серость, тих, загрустил — со мной вдвоем ему скучно.
Нужно уйти наконец от всего, туда, где всегда спокойно.
Иструть и фрескаЯ иду яркой дорогой от Айлино — здесь хорошо на окраине холма-плато — множество света и ветер. Скоро дорога пойдет чуть под гору, но пока справа из светлой долины ко мне идет дополнительный воздух — еще и в нем я иду и купаюсь. Хочется махать руками.
…Что-то такое же было и с сыном, когда он только ходить научился. Я, возвращаясь с работы, еще лишь шел, шаг от двери, чтоб положить ключ на полку — из-за угла коридора вдали вдруг раздавался частящий легонький топот, за поворотом он чуть замирал, бежал ко мне в голубых ползунках на косолапящих ножках. Я приседал, где стоял, улыбаясь, чуть протянув к нему руки, а он — летел с большим риском, ткань на подошвах скользит об линолеум, так же тянул ко мне руки, и он улыбался — рот, только темная щель до ушей, нет ни единого зуба, а глаза сияют. Я говорил — «Авава.» — А он в ответ кричал — «Капка». Так далеко, да и трудно, было бежать ему весь коридор, но в конце бега я мог его сцапать…
Голубизна и опаляюще-жаркое солнце, распадок гор впереди в направлении взгляда, и за ним — конус другой, уже дальней, вершины. И — сероватый, отбеленный солнцем забор, и трава, я часа два неподвижен. Пол на веранде так залит солнцем, нагрет, что босиком не наступишь. Темный капроновый вечный носок раскалился и нестерпимо жжет ногу. Пока еще боковой почти утренний свет уже заставил меня отклониться назад к стене в полосочку тени. Я сижу низко — на «волговском» старом сиденьи, поверх коленей смотрю в никуда — на уходящие в стороны, в даль все бесконечные горы, на три привычные крыши поодаль. Больше всего мне давно интересен забор или, точней, пятно справа — что-то, как слабый дымок, что колышется, тихо клубится на сером фоне штакетин. Каждый год месяц смотрю — и вставал, шел туда, но, разумеется, нет ничего, кроме покошенной мною крапивы. Это пятно все клубится — нужно пойти внутрь него, посидеть, и попытаться почувствовать, в чем же там дело, только в таком ярком солнце сидеть будет плохо — выбрать другой день, не жаркий, всегда забываю. А интересно ведь — что там такое… От почерневших во времени пихтовых бревен дома за всеми костями спины и под затылком — ни звука, в них нету чуждых вибраций. Муха сделала круг возле сигареты, ровно в пяти миллиметрах от пальцев. Как ни поднимешь «стропила», а слишком не будет — воздух, он все это обнял, а я с землей — мы молчим, нам ничего не поделать. Там за спиною, за домом долинка, где много раз с пугачевских времен уже был пруд — я видел то, как его прорывает — три дня ревели потоки из грязи, несли стволы, заполняли ущелье. Не позавидуешь этим «войскам Михельсона», когда их все так смывало. Плотина прорвана снова — там тихо на старых досках — вокруг, подковой, гора залесенная, моя защита.
