Улица, я, вдали горы. Ветви, как пальцы, над крышей. Зачем мне быть полушепотом тени, маяться здесь в перспективах, сейчас все умерше-сухо. Вот дом другой, здесь родители жили — окна глухи, слюдянисты. Бреду по городу, и город бред — сер от асфальта до неба.
Город-муляж, только в окнах не пусто, там — окна бабушки, …были. Как-то шел мимо и решил зайти, она, как прежде, на кухне сидит у окна, только оно глухо серо, мне стало стыдно, ведь не был три года — «Как ты?» — «Да все, хорошо, еду Наташа приносит» — Я улыбнулся ей и вдруг подумал — но ведь подруга ее эта «тетя Наташа» умерла очень давно — где она, где мы? Ее не стало, когда мне было двенадцать.
Ветер слегка шевелит вокруг листья и очень мягко касается кожи. И в этом городе-сне — есть покой, что нигде не бывает. Улица снова спускается, площадь — и стало больше простору, смерть, разлучи нас, чтоб не было улиц. Я — только серость.
3 Сумерки Я совершенно реальный, но пишу о пишущем — как все распутать? «Где я исчез» — в этом тоже. Большая часть поля зренья — дом через двор, вверх по стене, сероватые окна. Кое-где в окнах уже видны лампы, свет их, хотя отстранен, но он сильнее, чем день. Личинки мух — этот свет, круглые ржавые пятна на стеклах. День вновь потрачен на бунт на коленях. Вот он приходит, ты собран и ждешь, и — он уходит, оставив осадок. Яркие краски над серым стекли теперь вниз, вверху еще голубой, а ниже — слабый зеленый.
В тишине хлопают где-то дверями. Слабыми волнами гула полов-потолков звук этот падает сверху. За двумя стеклами я защищен от пространства, но только в нем мне как раз и надежней. Я опираюсь на руки и опускаю лоб ближе к стеклу, от него тянет прохладой. Снова смотрю на ветви ближней рябины, полурастаявшие в таком освещеньи. И день не день, ночи нет — нету ни свету, ни тени. Что-то надвечное есть в Петергофе, есть в Петропавловке, и во дворах, но, отказать, нету в этом. Я не объективен, конечно. Рука хочет снова почувствовать в себе «макаров»: рубчатость, вес на ладони; и тормозов, кстати, нету. И, значит, силы опять появились, и можно сесть за компьютер.
Включить мажорную музыку, как кот катается вдруг на спине, когда кого-то укусит. Есть безграничное, жанр «переделок», но даже это сейчас мало греет. Скин виндовс-медиа-плейера — совсем зеленая морда, в ее башке цветомузыка: цвета — лиловые, синие, красные — всполохом, все, что возможно, и чувства мечутся вслед за цветами. Воздух толкает мне музыку в уши, горблюсь, курю и пью Баварию снова; кто писал чаем, я — пивом. И я смотрю на ракету-бутылку, на длинный блик возле горла, чтобы проникнуть в него, приложил ее к глазу. Сквозь поцелуй, круглость губ, хоть даже мокрых, через коричневый светлый объем, где не мешает наклейка, смотрю — и глазу прохладно. Взгляд на поверхности-пленке — все в этом блюде танцует. Я отнимаю кружок ее горла от глаза и поднимаю бутылку, так я ныряю под блеск — все растянулось и смазалось по вдоль, множество правд — несовместность.
