А помимо всего этого Андрей Ханжин умудряется вести живой журнал — понятия не имею как, может быть, через друзей на воле, а может, это и вовсе фейк — и писать стихи, а вот это уже не фейк ни разу.
В таких случаях всегда есть опасность впасть в совсем дурной тон, поддаться отрицательному обаянию времени и места, где пребывает автор. Сказать какую-нибудь ерунду про окровавленные куски исковерканной жизни. Эти бесконечные перечисления через запятую, эти исступленные медитации на ускользающие детали бытия, это задыхающееся "жить, жить" чуть ли не в каждом тексте.
Наш предполагаемый исследователь так делать не будет. Наш исследователь бесстрастно задокументирует простой факт: сегодня поэт Ханжин сидит на зоне (вариант: внутренней зоне духа) и пишет оттуда стихи о Родине и любви. Метафора слишком хороша и страшна, чтобы не подыграть. Точка и абзац.
Само существование стихов Ханжина оспаривает и подтверждает постулат уже упомянутого Бродского, что в заключении лучше всего пишется проза, потому что "монотонный язык тюремной определённости поэзия находит враждебным порывистой природе стиха", ведь "сутью любого хорошего стиха является конденсация, скорость". Время в этих тюремных стихах остановлено и сжато до пугающей, избыточной осязаемости, и это как раз тот избыток времени, компенсирующий недостаток пространства, о котором говорит нобелевский лауреат в первых строках своего эссе.
Другое дело, что поэт и тюрьма — две в принципе несходные противоположности: абсолютная свобода и абсолютное подавление. Будучи насильственно соединенными, они дают ту обжигающую, черную и ядовитую, как чифир, смесь из зековской сентиментальности, рокенрольной безбашенности и безжалостной трезвости умудренного своими ошибками человека, каковой являются стихи Андрея Ханжина.
