микстуры, да отравится душа
бессмыслием ракетного удара,
безумием воинственных гримас.
Я выжатое выжитое даром,
читатель мой, бросаю среди вас.
Пейзаж унылый, русский, мутный,
две крыши, изгородь, поля,
без проводов столбы, как будто
крестами мечена земля,
Сто лет пиши — одно и то же,
переведешь бумаги воз.
родные спившиеся рожи
и на цепи все тот же пес.
Три дня скачи — тысячелетье
проскачешь, даже не поймешь.
В грязи в войну играют дети,
звенит обветренная рожь,
две крыши, изгородь, дорога,
ухабы, хохот, к ночи тень…
И все бессмысленно и долго,
как у людей, как у людей.
Поэты попадают в ад,
где самогон и русский мат…
Где все едины, всем обновки -
кранбалки, мыло и верёвки.
И снова память мечется в стихах,
чтоб вспомнить, как безумье протекает.
Но сыпется в тетради чепуха:
подъезд, соседи, улица, трамваи…
Язык проглочен. Нервные, дрожат
глухонемые, сбивчивые строчки.
Поэты попадают точно в ад
в том случае, когда не ставят точку.
Шорох трав — будто строчка из Песни Песней,
небо — рвань айвазовской холстины.
Словно чёрный подсолнух висит на шесте
обезумевший сын Палестины.
Небо — рвань. Вертухаи порвали хитон
на салфетки рисунков Лотрека.
Книгу жизни земной завершил Соломон
диктовать. И забыл человека.
Небо скорчилось, басом колонки гудят,
выбивая сомненья из шкуры.
Посетители кладбища шумно галдят,
тыча пальцем в немые скульптуры.
Небо мечется бешеной кистью Мане.
Опалённый подсолнух висит на стене,
миллионы подсолнухов видел Ван Гог
там, где должен присутствовать розовый бог.
Нынче вечером небо как ведьма сгорит.
И из нескольких тысяч шальных Маргарит
Мастер выберет ту, до которой ему
не дожить никогда, но её — никому…
Шорох трав — будто спящего Бродского вздох,
самолёт с Колымы в Палестину,
перелистывать тысячи тысяч эпох
и читать их курсистке в гостинной.
Небо снова сорвалось, вернулись грачи,
похмелился молитвой Саврасов.
Капитанскую дочку сжигают в печи,
небо плачет гогеновым маслом.
И ещё где-то там, на безбожной Руси,
где гробы превращаются в клевер,
мажет кровью Рублёв "Сохрани и Спаси"
и глядит, не мигая, на север.
Маде ин — Ульяновск, Ленин, Волга,
кислые окурки "Стюардессы",
жирные чернильные наколки,
драки, марки, тир, район УЛЬГЭСа.
Слава упрощению! Не надо
путать героин с амфетамином…
Ясностью уделанного взгляда
видеть убегающие спины.
Это маде ин — Москва, подвалы,
тёлки, барбитура, восхищенье
в Пушкинском картинами Шагала,
"Розовый", "Агдам" (моё почтенье),
суки, джинсы, очереди, крики
на ещё бескинчевской "Алисе",
