эта сказка про счастье, которое в воду
насмотрелось и плёнкою льда затянулось.
Я люблю. Мне не надо, чтоб лучшие годы
называлось бессмысленным именем «юность».
Сделать шаг — разомкнуться, ослабить, разжаться,
обрести кровоточащих листьев безмолвье.
И любить, и за эту любовь не сражаться —
просто пить, упиваться. За окнами полдень,
непривычное время для радости. Лето
утомляет. Возьми мой спасительный иней.
Я люблю, чтоб тебе зажигать сигарету
и заваривать чай, любоваться богиней,
не лицом, не твоим отражением или
отраженьем души в чутком непониманье.
Я безумно люблю в тебе только пустыню,
где стихии других до меня не бывали.
От стрёмных веществ, перемешанных с кровью,
рас-ка-лы-ва-ет-ся с утра голова.
Валяется рядом раскрашенной молью
как будто бы девка. Как будто жива.
Жива. Поплелась полуголая в кухню
за дозой морфы. Надоело смотреть,
как выберет куб и без памяти рухнет,
и снова не сможет во сне умереть.
Задержится жизнь на какой-то основе,
в каком-то одном провисит волоске,
змеёй проберётся в молекулы крови,
и девка очнётся в смертельной тоске.
Жива. Видно есть в этом диком верченье
невидимый людям действительный смысл,
единственное, чёрт возьми, облегченье,
которого так добиваемся мы.
Бешусь я, со злости её обзывая
то «девкой», то «тварью»…И сам не пойму.
Мне кажется, девочка эта — святая.
Закурит, и слёзы как звёзды в дыму
мерцают и гаснут. И неторопливо
вливается в вену убийственный сок.
Она умирает как будто счастливой,
как будто её поманил к себе бог.
Закончился бы срок в один надрез,
истёк как молоко в бутоне мака,
сгорел травой…И я бы с ним исчез
на тропике прокуренного Рака.
Канают пьяно девки Живанши
по улице Бакинских комиссаров.
Утечь бы вслед за дымом анаши
на черномазый пляж Мадагаскара.
Московский непрерывный декаданс
во двориках Бутырского централа.
Я падаю как сбитый жизнью ас
на дно пустого винного бокала.
А мог бы мацать целочек Готье
или священных местных прошмандовок,
кукушкино гнездо искать во тьме
своих шизофренических наколок.
Роман бы сочинил, как Керуак,
о жизни на этапных перегонах,
где персонажи злых фольклорных саг
журнальным умиляются иконам.
Закончился бы срок в один глоток
от барбитуры кактусовой водки.
Я подавал бы Йовович манто
и целовал бы тень её походки.
О, дамы преподобного Карден,
я ваш осевший в камерах попутчик,
я остров всех покинутых Елен.
Хотя, конечно, остров невезучий.
Потому что один, потому что зима,
потому что деревья опали —
с сигаретой в зубах не сойти бы с ума
от хохочущей в зубы печали.
