— Вынеси уксус! — не обращая внимания на незваных гостей, крикнула Евлампия Пантелеевна дочке, растирая больной матери виски.
— Ее надо уложить на кушетку, земля уже холодная, — забеспокоился Яков Алексеевич, тоже игнорируя пришедших изымателей.
— Что случилось? — спросил энкэвэдист, возглавляющий отряд.
— Вот, — показала на больную Евлампия Пантелеевна. — Сердце прихватило. У мамы приступ.
В это время малая Прасковья воротилась с уксусом, и Ефросинии Алексеевне дали его понюхать. Она вяло открыла глаза, увидела людей в военной форме и испугалась еще сильнее.
— Умираю... Прощайте, деточки мои… — простонала и снова потеряла сознание.
Поскольку со стороны Ефросиньи Алексеевны не было притворства, а был один только страх, доведший ее до судорог, то и выглядела вся эта картина натурально, впечатляюще.
— Ой, мамочка, не умирай! — закричала Евлампия Пантелеевна своим зычным голосом. — Да ты же полсела своими руками на свет приняла … Да другой же такой тут нету… Да на кого же ты нас покидаешь… Людоньки, отзовитесь же хоть вы кто-нибудь… Помогите… — запричитала она.
Никому из пришедших не надо было, чтобы пошли слухи, что при изымании ими зерна в народе начали происходить смертельные случаи.
Руководитель отряда повернулся к топтавшимся рядом сопровождающим, махнул рукой, дескать, нам здесь делать нечего, и они отправились дальше.
Ефросинья Алексеевна тогда едва оклемалась. В самом деле, от страха чуть жива осталась.
— Не за себя переживала, — оправдывалась она гораздо позже, когда жизнь лучшая настала, — за Яшу испугалась. Посадили бы зятя, сучьи дети, если бы могар и лен нашли, а там, смотри, еще и расстреляли бы.
Всю зиму из наворованного Ефросиньей Алексеевной могара экономно варили кашу, и этого продовольствия семье хватило, чтобы выжить. Весной делали оладьи из семян льна. Их растирали на муку, разводили водой и запекали на разогретом кирпиче. Оладьи резко и неприятно пахли, — позже припоминала Прасковья Яковлевна, — были жирными и невкусными, от них возникала тошнота и болел живот. Но все же это было питание.
