Подойдя к дому, Шушель увидел, что интуиция не зря удерживала его от возвращения домой: около подъезда Шушеля и впрямь дожидались. На лавочке сидел, точнее, старался не лежать, вдребезги пьяный Рэкс, который, завидев Шушеля, медленно приподнялся и закричал странное, нехорошее и по интонации совершенно для Рэкса несвойственное:
— А, корешок, бля! Давай, давай, подгребай! Потолкуем!
Шушель ни разу не то чтобы не видел Рэкса таким, Шушель даже не представлял, что Рэкс таким может быть, — и Шушелю стало страшно. Тут не было уже ничего от той смущенности, про которую мы упоминали вначале рассказа и которая иногда, особенно когда Рэкс бывал в настроении шутить, посещала Шушеля в обществе Рэкса. Однако преодолеть страх оказалось проще, чем, не смущаясь шутить в тон Рэксу — ведь никакой вины за собой Шушель не чувствовал. Поэтому, когда Шушель подошёл к лавочке, он видел в Рэксе не угрозу, а больного друга. Тем более что Рэкс после реплики на лавочке все-таки не усидел: сначала он попытался подкрепиться пивом, но, едва донеся горлышко до губ, Рэкс запрокинул голову, пиво пролилось Рэксу на морду, а сам он завалился назад и при этом как-то вбок. Пристраивая бутылку у себя под мышкой, Рэкс запахнул джинсовую куртку, поджал ноги и отключился. Шушель втащил тело на четвёртый этаж и, стараясь ни о чём не думать (что, кстати, и без стараний у него неплохо выходило), побежал в винную лавку. И когда в дверях часа полтора спустя появилась Люся — копия в этот момент своей мамы, с такими же брезгливо (на всякий случай, от неуверенности) поджатыми губами, Шушелю уже ни до чего не было дела.
Как это часто бывает в мае, после трёх дней первой весенней жары резко похолодало. Шушель проснулся оттого, что, во-первых, было холодно, во-вторых, у него затекли сразу все лапы, а в-третьих, что-то толкало его в бок. Не без труда приподняв голову, Шушель увидел, что спал он в крохотной прихожей, а в бок его толкает входная дверь, вчера, по-видимому, не запертая. Шушель упёрся затекшими лапами в дверь санузла, и тяжёлой спиной захлопнул дверь входную, сказав при этом: «Никого нет дома». Тут в дверь стали колотить, но не сильно, и когда Шушель узнал голос Люсиного ребёнка, то, сначала вспомнил, что на работу еще не сегодня, а уж потом сразу похвалил себя за дверь, закрытую без выяснения. Вспоминать, а тем более думать о том, что же произошло вчера с Рэксом, зачем к нему припёрлась Люся, и о чём они вчера говорили, если вообще говорили, Шушель панически боялся. Отмечая про себя, что именно с такого вот жуткого, но пугающего не больной головой, и не ознобом, и не ломотой в суставах, а пугающего полной потерей ориентации во времени, частичной — в пространстве, и, главное, пугающего страхом сделать буквально любое движение, вплоть до простого поворота головы без спасительной дозы алкоголя, состояния; с такого вот состояния началась у него однажды та мерзкая, шевелящаяся склизкая жуть, о которой сам он раньше охотно шутил и даже называл обыкновенным словом «запой»; и вот, отмечая, что и сейчас все симптомы уже налицо, но способность отстранённо фиксировать симптомы ещё позволяет надеяться, Шушель побрёл в комнату, чтоб закрыть распахнутую с вечера балконную дверь.
