— Брат… Знаешь, Люсь, мне с тобой надо кое о чём поговорить, — Арта изобразила на лице озабоченность, добавив чуточку трагизма вперемешку с загадочностью. — Наедине. — Арта строго повернулась к названым братьям. — Прогуляйтесь пока.
Через полчаса Рэкс сказал, что то «наедине», про которое говорила Арта, наверно, уже кончилось, и пошёл домой. А Шушель решил погулять ещё — домой он возвращаться побаивался. Там вполне могла ждать выгнанная из дома Люся.
Шушель наматывал третий круг по центральному бульвару. На первом круге он из последних сил пытался мысленно сопротивляться ситуации, но взгляды хорошеньких собак постепенно убедили его, что он безнадёжен. Мнительный Шушель читал в этих взглядах жалость, сострадание, иногда даже плохо скрываемое презрение, но никак не интерес к собственной персоне. Поэтому на второй круг Шушель заходил уже с мыслью о Люсе. «Оно, конечно, может, и не так страшно, — думал Шушель, — Тапочки вечером, ужин на столе, в рот глядеть будет. А я приду с работы… Всегда при мясе будем…», — Шушель вспомнил свой аргумент и сплюнул. Но спохватился и продолжил настраивать себя исключительно в положительном аспекте. Позитив, однако, не клеился — в голову лез ещё Люсин неизвестный от кого ребёнок. «Так и будем поживать… вот и картошку сажать пора… к земле поближе… все живут, и ничего, втягиваются, мама нас жизни учить будет», — тут Шушель как живых увидел Люсину маму, её «дядю Гогу», начальника из милиции, и вздрогнул. С мамами у Шушеля никогда не ладилось — кадр он был бесперспективный: не слишком породный, безмашинный, бесквартирный (жильё Шушель снимал), безденежный, но при этом амбициозный и обидчивый.
В этот момент Шушель рассеянно глянул на рыженькую спаниельку, которая смотрела на него не так, как все остальные хорошенькие собаки — смотрела со вниманием; смотрела так, что Шушель даже приподнял голову и слегка расправил крылья — никакой метафоры, просто в спортзале, куда раньше хаживал Шушель, крыльями называли широчайшие мышцы спины. На секунду в осанке Шушеля появилось выражение вроде «были когда-то и мы рысаками», но со спортзалов его мысли почему-то снова перетекли на мам, и вот что странно — думать об этом Шушелю вдруг стало приятно. Он вспомнил одну замечательную семью, в которой он осмелился появиться лет пять назад, чувствуя себя мерзким совратителем, точнее, сам Шушель, конечно, так не чувствовал, но боялся, что именно так за него будут чувствовать родители семнадцатилетней спаниельки, с которой двадцатилетний (и, кстати, совсем недавно разведённый с женой) Шушель познакомился в трамвае. Родители, эти гнусные, подозрительные твари, вдруг оказались милыми, весёлыми людьми, которые поили Шушеля чаем с малиновым вареньем, с интересом расспрашивали Шушеля о том, чем Шушель увлекается, ставили Шушелю пластинки «Пинк Флойда», и вообще, вели себя так, что Шушель вскоре принимал их едва ли не за ровесников. Жаль, только что родители произвели на Шушеля впечатление более сильное, чем сама спаниелька. То есть она, конечно, тоже была ничего, но Шушель тогда всерьёз искал идеал.
