…Стаси Фанни просыпалась с ощущением нестерпимой тоски… Рыдала, содрогаясь, без слёз… Слёз не было… Слёз у неё, однажды девочкой поставленной и единожды расплакавшейся тогда у операционного стола, никогда не было больше слёз…
…Потом она успокаивалась…
Вспоминала лицо прабабушки Анны Кирилловны. Лицо Бабушки Розалии, не отходившей от неё, и только изредка, — по неотложным делам, — принимавшей доверенных своих в кабинете рядом со спальней Стаси Фанни… Вспоминала. И рисовала потом лицо молодой, очень тёмной и какой–то скульптурной отточенностью красивой горничной африканки, пытавшейся кормить её и что то рассказывать…
Вспоминала ещё как приходили врачи — а вот лиц их вспомнить не могла… Потом, вечность спустя, у постели её, — она уже это не помнила, а видела почти ясно, — появляться начали регулярно какие то люди, смахивавшие на каких ни будь своих эстляндских, чухонских крестьян. Или даже гальбштадских или елендорфских или нойборнских колонистов… Только посетители эти были, в отличие от земляков её родных, принаряжены как… на пасху — в модных, в полоску, тройках мешками, с немыслимыми — цветом и формой — галстухами–настоящими шейными платками, с платочками. В тон, в пиджачных кармашках…
Из цветных мелочей, — поначалу раздражавших, а позднее успокаивавших даже своею смешной, трогательной нарочитостью, — начали постепенно проступать лица их. Посиживавших около неё непонятных гостей, приходивших к вечеру, когда суровые бабушкины сиделки и сёстры уже не прогоняли их. И они терпеливо и деловито посиживали около неё молча. Изредка перебрасываясь своими словами.
Прошло ещё немного времени. И Стаси Фанни стала осязаемо чувствовать сперва не ясное тепло, истекавшее как будто от этих мирно и молча сидевших рядом посетителей. Наконец, волны этого родственного тепла. Немного грузноватые, могучего сложения, с большими налитыми руками, которые здесь были им ни к чему — мешали даже… Некуда было им было девать такие руки в огромной этой спальне со стенами и потолком покрытыми толстой шикарной многоцветной лепниною, с кроватью–ладьёю, на которой разместилась бы, приведи случай, большая, — человек в шесть–восемь или больше, — крестьянская семья…
Они смотрели на Стаси Фанни пристально и по–свойски, восторженно даже, — наслыша от Бабушки о её лазаретных подвигах на самой той Русско–японской войне, — будто давно знали её.
И теперь Стаси Фанни сама внимательно разглядывала лица их — обветренные, солнцем прерий окрашенные, с ресницами выцветшими, смахивавшими ну точно на поросячьи, с полузакрытыми ими сплошь синими глазами — такими знакомыми, родными даже!
