— Я тоже хочу спросить.
— Спрашивай!
Палец Анны скользнул по спирали, вдоль линии пятен. В растянутом вороте футболки смугло виднелась ложбинка с тонкой золотой цепочкой. Спираль кончилась, палец уперся в острое навершие.
— Что ты хочешь сделать со мной? После всего?
Резко свернулся в комок желудок и встал поперек солнечного сплетения. Соль безумия, которую растворила спокойная пустота дома, вернулась, будто ее заново выжарило полуденное солнце, стянула мозг под занывшим лбом. Он нащупал стакан и, поднеся ко рту, допил остатки теплого сока. Томатный. Она все-таки задала правильный вопрос.
— Хотел убить. Если бы ты не… Но ты согласилась. По-настоящему. Теперь не хочу.
— Вот этим? — Анна повернула раковину, показывая ему побелевший палец на остром конце.
— Д-да.
— А потом?
— Потом я уплыл бы с тобой. Далеко, как могу. И там бы оставил.
Глаза-рыбы снова мелькнули перед ним, размываясь под толщей воды, которая так прозрачна, когда слой тонок, и так секретна потом, на большой глубине.
— А сам?
Павел пожал плечами.
— Не думал еще, да?
— Да.
И добавил:
— Мне все равно.
Теперь Анна улыбнулась. Положила раковину перед собой. Наклоняя голову, рассматривала, чуть сдвигая стакан, чтоб прорезавший шторы луч, преломляясь в стекле, падал на пятна, делая их яркими, почти горящими.
— Ты — мальчик.
Павел нахмурился, приготовившись услышать в голосе насмешку. Но голос женщины звучал тихо и серьезно.
— Так не проживешь долго. Надо чаще думать. Или чтоб кто-то думал вместе с тобой. Понимаешь? Тот, кто любит. Или кого любишь ты. Ты понял?
— Не знаю. Как можно думать? Рядом с тобой, как? Если ты — вот такая!
— Это не моя вина.
— Твоя! Я не могу жить! Сука! Я спать не могу, видеть ничего не могу! А тебе все равно, ты любишь этого вот!
Швырнул стакан и тот, кувыркаясь, врезался в фотографию. Снимок упал навзничь, осколки просыпались на пол, как странная угловатая вода, измазанная красным.
Солнце из-под шторы высветило лицо лежащей Анны, которое упавший поверх изогнутый осколок стакана превратил в морду с огромным глазом и острым выступом скулы.
— Пойдем в спальню.
Он поднял голову. И сразу закрыл глаза, спасаясь. От ее согнутых плеч со сползшим набок вырезом, мокрых черных волос, завившихся колечками, от треугольного лица, полного глазами и лбом, волной накатывала такая сила, что хотелось лечь, закрыться руками, и уже ничего самому, потому сам кончился, вышел весь, а если она захочет, то надо ползти, чтоб поцеловать краешек ногтя на узкой ступне, а потом взять ее всю, обязательно сломав, и после убить. Сила слабости, женское, пахнущее свежей кожей, вымытой пресной водой в душе — конечно, для него вымытой, потому что он сейчас рядом и, значит, только он имеет на нее все права, на эту игрушку, невыносимо красивую. Единственную. Уничтожить, чтоб никто никогда не занял его места, не посмел утонуть в этих волнах.
