Я снова взглянула на него: он неподвижно смотрел на мой рот.
-- Ну что, -- сказала я, -- сними рубашку.
-- Да, давай...
Голый, он оказался совсем некрасивым. Детский, нежный изгиб тела и угловатые плечи. Он стоял передо мной и вдруг за
стеснялся белого пятнышка между ключицами и закрыл его рукой.
-- Скажи мне, -- с вызовом начал он, -- ведь ты любишь своего Романа?
И я засмеялась на его вопрос:
-- А что ты мне скажешь взамен?
-- Все, что захочешь, -- ответил Егор, -- во всем признаюсь.
-- И в чем же ты можешь признаться?
-- Думаешь, не в чем? -- насмешливо спросил он.
-- Ну хорошо, -- отступила я. -- Я люблю Романа и ни разу, ни на миг не переставала его любить.
-- А за что ты его ненавидишь?
-- За то, что он вырос.
-- Теперь ты спрашивай, -- сказал Егор.
-- И что же мне спросить у тебя?
Я вспомнила, как с балкона смотрела на старуху и Нино, сидящих в беседке, на их удлиненные тени в желтом свете подвесной лампы, на то, как они пьют чай из блюдечка, и подумала, что запомню их навсегда ради этого теплого вечера в маленьком саду над морем, который они забудут назавтра и который больше никогда не повторится...
-- Что ты сказал водителю грузовика, который чуть не сбил тебя, когда ты ехал на велосипеде?
-- Какому водителю? -- не понял Егор.
-- Еще Нино выбежала следом и ударила его...
-- Я сказал... -- задумался Егор, припоминая. -- Кажется, я спросил мать, почему она плачет... или нет, я сказал... Это было очень давно. Тот водитель все время повторял: "Ведь я мог убить, мог убить..." Я пытался понять, кого он мог убить, и сказал ему, чтобы он не боялся.
Он провел пальцем по моим ключицам и легко нажал на ямку под горлом. Белая рубашка с вышивкой на груди валялась на полу.
-- И больше ты ничего не хочешь узнать? -- рассмеялся он.
-- Больше ничего.
Утром в беседке я рассматривала вчерашнюю фотографию. Мы с Егором сидели на террасе кафе, за нами виднелось море. На море был легкий шторм. Обезьянка грустно перекатывала колесико.
На столе в беседке стояла голубая фаянсовая тарелка с черешней. Это старуха насобирала с утра. Ее глухая черная шаль висела на спинке стула. Несколько черешен упали со стола и закатились в расщелину между досками на полу.
Такую же тарелку я доставала из шкафчика на "Пражской", из этого шкафчика Роман когда-то таскал настойки. Это была обычная некрасивая тарелка для супа. Но уже сейчас, на юге, я представляла, как она бесконечно будет напоминать мне эту беседку, высокую спинку стула, завешенную шалью, и несколько черешен, упавших в щель на полу.
