Малышом, дошкольником, как тогда говорили, ездил с отцом на Воробьи. Трамваем до Новодевичьего, там пешком через Окружной мост. Вдруг поезд! Товарняк бесконечный… Паровозный дым, грохот, мост подрагивает, доски под ногами, кажется, ходуном ходят, и сквозь щели глубоко-глубоко внизу вода. За руку бы отца ухватить, да только отец без внимания, шагает себе, и он тоже, он тоже вслед за отцом — справа сквозная ограда, слева грохочущий поезд, — стараясь ступать точно по доске, разве что сердечко стучит…
«Постой, — перебил себя Сергей, — чего ради Паша пытается вызвать Жору Бардошина на спор? Скрытые намеки… Чушь, и все же…»
И все же внимательнее начал прислушиваться Сергей к болтовне своих товарищей.
— Чебуреки! Братцы, какие там чебуреки! — распелся Павел Ревмирович, словно бы целиком и полностью поглощенный гастрономическими переживаниями. — В самой захудалой крымской закусочной так их готовят… Да нигде, ни в одном ресторане, уверен! Поджаристые, края в зубчиках, арома-ат! Вонзаешь вилку — сок так и брызжет, кошки-мышки, во рту рай и блаженство, слегка подправленные чесноком и перцем. Проглотил — хлоп! — полстакана сухача и за следующий. После топаешь к Черному морю, садишься на скамью или в шезлонг, бочком, чтобы фирменные нашивки на твоих джинсах непременно на виду, и, покачивая небрежно ультрасовременной, наподобие римских, сплетенной из ремней сандалией, оглядываешь пляж. Спокойненько, ни на ком определенно не задерживаясь и будто не замечая бросаемых на тебя украдкой взглядов. Цепляешь солнечные очки, американские, разумеется, как у Жорки, под черепаху, и тогда уж в подробностях изучаешь купальные костюмы. Черноглазенькую отправил в ее родной Днепродзержинск — сколько можно с одной и той же! Свободен как ветер. Ты там или уснул, Егорий? Опять же другие-то что же, пропадать должны?
— Вот и ехал бы в свой Крым… — рассудил Воронов. — Никто не неволит в горы ходить.
Павел Ревмирович ответил неожиданно всерьез:
— Хотел бы, да не могу. Понимаешь…
«Да, на Воробьевых горах… — перестал слушать Сергей. — Отец рассказывал про пароходы, про Кремль. И о деревьях, о цветах тоже, про кротов… (Видели однажды, крот выполз из-под корней. Черненький, с лапами-лопатами, а глаз нету. Девчонка тут с матерью паслась, увидела крота, завопила: «Брунэт!» И вспугнула, юркнул обратно.)»
Отец бесконечно любил природу. Любовь — чувство эгоистическое, требует притяжательного местоимения. Отец ощущал себя частью природы, становясь отзывчивым, добрым, теперь бы сказали — коммуникабельным. Как воздух этот вольный, свет солнечный, так же необходимы были ему деревья, трава, тропинка через поле… Можно, конечно, существовать в подземелье с идеально очищенным воздухом и тысячеваттными лампами дневного света, да только если вырвешься оттуда… Нечто от тех ощущений, должно быть, испытывал он, когда бегали взапуски и прятались в кустарнике, валялись на траве, а то смотрели на облака или читали.
