Воронов сопоставлял и соединял воедино разрозненные свои наблюдения, кое-какие приходящие на ум факты, пытаясь и не умея составить из них четкую картину. Занятие, возможно, более увлекательное, чем крутить кубик Рубика, однако не приносившее ему никакого удовлетворения. Тут еще Пашины речи, полные смутных намеков и обвинений.
«Неужели, — подумал Воронов, если и не напрямую о Жоре Бардошине, тем не менее явно спровоцированный Пашиными нападками, — неужели люди, которые отвергли нравственные законы, непобедимы? — И сам же ответил: — Во всяком случае, никогда не признают за собой вины».
Продолжая мысленную свою мозаику, вынул из-под головы ботинки, осмотрел и засунул в спальный мешок.
— Ветер разгуливается. Возможно, похолодает. Советую позаботиться об обуви, чтобы не замерзла.
А Сергей не хотел и, казалось ему, не слушал Пашины речи. Смотрел на колыхавшуюся крышу палатки, на свечу, висевшую под коньком, и как она нет-нет начала раскачиваться, пригасать и разгораться, отчего пятна света двигались то быстрее, то медленнее, наполняя пространство палатки какой-то своей, неспокойной, странно привлекательной жизнью. Смотрел на Воронова, когда он завозился со своими ботинками, на его хмурое лицо и непонятные под выпуклыми стеклами очков глаза и мысленно обращался к тому далекому и близкому, что связывало их и перекидывало мост к Регине.
…Звонил, случалось, Воронову чуть не среди ночи и приезжал. Сидели, чаевничали. Коньяку бы, да разве коньяком у Воронова разживешься, противник ярый. Зато не расспрашивал, не подталкивал. Говорили о всякой всячине, что и касательства вроде ни к кому не имеет. И проговаривался, и начинал…
А то отправлялись бродить. Юго-Запад, скучная, однообразная застройка. Шли к Москве-реке. Воробьевы горы почти как в те, не такие уж давние времена, когда оба были студентами, утюжили на лыжицах склоны, разучивая не дававшиеся «темпобоген» да «темпошвунг», и Сергей в мыслях не держал никаких трагедий, не пытался что-то вызнать, не строил мрачных предположений. Обронит Воронов ненароком про выступление учениц в «Пиковой» — что ж, очень мило: кузина близкого друга делает успехи. Ну а если искренне — как-то нежно становилось, светло и тревожно. Хотя от стеснительности и мало ли от чего еще вторил Воронову, когда тот по присущей ему манере принимался брюзжать: «Без того в чем душа держится, теперь моду взяла — сырые грибы. Натощак. Прыжок будто бы увеличивается. Что за вздорная девчонка! Кто-то ее надоумил, не сама же придумала. Взять бы да выпороть обеих!»
