Еще чего, Воронов — и не в своей тарелке! Воронов образец выдержки, эталон всего самого-самого… Верный товарищ, далеко заглядывающий вперед руководитель. Вообще разумник высшего класса.
И всегда был разумником, вспоминает Сергей. В школе, в студенческие годы; на разных факультетах учились, а сколько времени вместе: еще года три назад всякое зимнее воскресенье в Крылатском, в Шуклове — уж если не пуд соли, так ненамного меньше вдвоем-то уплели. Кто, так сказать, в авангарде, в основном составе, в правлении, в ученом совете?.. Не первый, не тот, что ради высокой страсти жизни своей не пожалеет и которого чуть что — к ответу, а то и в лоб обухом, нет, зачем же, на шажок позади: шажок всего, и вполне достаточно, дабы в случае непредусмотренного поворота событий успеть сделать необходимый маневр. Не тут ли объяснение его терпимости, даже некоторой симпатии к Михаилу Михайловичу, не в этой ли роднящей особенности?
Только вот женщины — ноль внимания женщины на Воронова. Было, правда… Нечто малопонятное, маловразумительное. Поначалу как-то делился. Сетовал: а если не любовь с ее стороны?.. Не романировал прежде, по изящному выражению Регины, и втемяшило, чтобы непременно любовь и, конечно, с большой буквы. «Любовь, любить велящая любимым»! А какая она, что за зверь такой, разве что одно искусство, которое тихо игнорирует, подсказать может. Потом и вовсе ни слова. Вдруг Регина, растерянно улыбаясь: а Саша-то наш жениться собрался! Его же аспирантка, потрясающе талантливая, с его слов, но со странностями. Про странности Регина сама заключила. «Ты только представь, — рассказывала она, — полчаса просидели в кафе-мороженом: мне нельзя, и я все же съела два шарика, она — один. Худа как смертный грех и все время улыбалась. Здрасте и до свидания — только от нее и слышала. Но улыбка!.. Мы улыбаемся на сцене, но ей-то чего ради роль играть? И какую? Или не по душе, что сестра ее жениха артистка? Синий чулок, вот кто она. Да ты ее должен был видеть, в горы эти ваши ездила…»
Кончилось, впрочем, ничем. А там через некоторое время ее не стало, и Воронов замкнулся окончательно. Павел Ревмирович — уж эта его журналистская прыть! — вызнал массу животрепещущих подробностей, пытался просветить Сергея. Самое занятное — в школе одной, не совсем обычной, учились, только она помладше. Но то, о чем Воронов молчал, узнавать из вторых рук претило. Каждый имеет право на тайну, ответил он не в меру шустрому Кокарекину, зачем лезть в чужую душу.
