Полковник помолчал.
- Насчёт досрочного - забудь. Сам себе свинью подложил, не взыщи. Тебе теперь долго придётся свою надёжность доказывать. Вот если докажешь... Есть у меня идеи... В общем, будешь образцовым штрафником - дам тебе возможность реабилитироваться. Доживи только. И - знаешь что, парень. Хватит пакостить себе и окружающим, ладно? Живи как человек.
***
Мосин ушёл из камеры, просто бросив дверь нараспашку - понимай как хочешь. Никто за мной не явился, никто даже не заглянул внутрь. Судя по тишине, снаружи вообще никого не было. По-видимому, это означало, что я снова могу располагать собой. В заданных рамках, разумеется.
И всё же я вышел не сразу.
Чувствовал я себя хреново, но дело было не в том. От мысли свалиться на топчан я отказался - стоит только лечь, и черт его знает, когда я смогу заставить себя подняться. Так что я присел на корточки под стеной, прижав живот руками, понимая, что от этой полумеры мне легче не станет - и задал себе вопрос, почему же мне не хочется выходить.
А очень просто. Потому, что я боюсь увидеть молчаливую шеренгу одетых в чёрное. Потому, что эта картина стоит у меня перед глазами, и будет стоять ещё долго, и закрытые их лица с белыми прорезями глазниц станут являться в снах и вспоминаться средь белого дня, вызывая озноб.
Чёртов полковник.
Я поднялся по лестнице так быстро, как только смог.
Никаких расстрельщиков там, конечно, не оказалось. Оказался ясный солнечный день, нагретый асфальт под ногами, оказались распахнутые настежь ворота ограждения, и ещё одни, тоже неохраняемые. Вскоре я уже шёл по посадочным площадкам, видел тройку взлетающих истребителей, видел стоящие бифлаи и группки штрафников возле них. Никто не обратил на меня внимания, и я спокойно добрался до ангаров, не вызвав ничьего любопытства. Идёт себе человек и идёт.
Тараса я нашёл, как и ожидал, в его закутке. Механик сидел за столиком, опустив голову, застыв в неестественной, безнадёжной неподвижности; перед ним стояла кружка - полная.
Я спросил:
- Что, не пьётся за упокой?
Тарас вздрогнул, повернул голову, поднял глаза. Я увидел подсохшие дорожки слез на его щеках; признаюсь, эти слезы меня потрясли.
Не важно, относились они ко мне или к "летуну, который возвращается".
Не важно.
"Ты не знаешь, что за морж усатый в ноги мне кидался?"
Ох, Тарас.
- Данилка, - выдохнул он. - Паря. Живой. Как же? Что же? Я...
Он привстал, опрокинув табурет, как-то беспорядочно, суетливо двигая руками.
