— Потчевать ничем не надо, Ольга Васильевна (он только что у соседей узнал, как звать хозяйку), а вот жалоба на вас поступила: сыну гармонь не даете.
Женщина всплеснула руками:
— Батюшки мои! Да неужто мой мальчонка был у вас? Я думала, он посмеялся, когда грозил: «Мамка, пожалоблюсь Калинину!» Вот ведь, пожалобился. — Она шумно вздохнула. — Берегу я гармонь. Только что и осталось от мужа. Ну, хоть бы играть-то Алеша умел.
— Как знать, Ольга Васильевна. Может, сын ваш и умеет.
— Конечно, умею, — подал голос Алеша, сидевший в заднем углу, на сундуке.
— Помолчи, — остановила мать. — Когда взрослые говорят, держи язык за зубами…
Михаил Иванович, нахмурив брови, спросил:
— Что с мужем-то?
— Помер.
— Молодой. Отчего же?
— Простудился. Воспалились легкие. Хоть бы похворал, походила бы я за ним. А то в троицу слег, а через неделю живого нет… Оставил полон дом сирот.
С полатей свесились две золотистые головки девочек. У той и другой ресницы длинные, как у Алеши.
— Землю-то у нас по едокам делят, — торопясь, говорила хозяйка. — У меня четыре, а считают за троих. Девочки двойничные, родились заодно, вот и получай на них один кол.
— Как же это?
— А вот так: кто смел, тот и съел.
— На сходке я скажу, чтобы так не делали.
Ольга Васильевна, растрогавшись, тут же хотела поклониться в ноги Михаилу Ивановичу. Он, заметив, предупредил:
— Глубоко меня обидите. Если я заступлюсь за вас, так на основе советского закона.
Тем временем Алеша достал из сундука гармонь и заиграл. Заиграл четко, уверенно перебирая лады.
Ольга Васильевна насторожилась, замерла. Затем лицо ее озарилось светом несказанной радости:
— Батюшки мои, когда же он научился-то? Играет, как отец. Ну, как отец!
И вдруг по чистому, белому лицу ее потекли слезы.
Михаил Иванович закусил жесткий ус. Сняв очки, вытер глаза, опираясь на палку, бесшумно встал с лавки и пошел на сходку.
Глафире Рябинкиной в Поповку сообщили: «Гость из Москвы приехал. А сколько дней пробудет, не знаем».
— Как бы мне не прозевать, не упустить его, — забеспокоилась Глафира. — Горе у меня такое — глаза проплакала. Сна и еды лишилась. Все Егор мерещится: будто бы идет из тюрьмы домой. За спиной мешок. День идет и ночь идет, а дойти до своего дома не может. Слышу, стучится в калитку. Открою — нет никого…
— Ступай, поклонись, попроси. Наш он, мужицкий сын. Не ты первая, не ты последняя… — советовали ей на деревне женщины.
До Верхней Троицы от Поповки недалеко. Глафира, сменив кофту с юбкой, тут же и вышла. Двоих малышей оставила на соседей, а старшенькую, Таню, взяла с собой — сердцем ослабла, что случится в дороге, поможет.
