…Отец нес меня долго, осторожно подкидывая на грудь, повыше, мое сонное тело. Я слышал его шаги, отдававшиеся в каждой клетке моего тела, чувствовал родной запах его волос и шеи, за которую держался, и сладко подремывал. В душе у меня, семилетнего, было тихо, как в подзвездном мире в ту ночь, а теплая проселочная дорога, прогретая за день, пресно пахла пылью. Я уже знал, что где-то идет война, но не знал, что отец получил повестку на фронт и целый день бегал по знакомым, спешно решал какие-то дела, вдруг нахлынувшие на него, а меня под вечер взял с собой в какой-то дом, где жила собака. Отец будто боялся, что я куда-нибудь удеру в то время, как могу ему очень понадобиться. Теперь-то я знаю, что за все дни и вечера, когда он не доиграл со мной, не донянчился, не дообогрел после смерти моей мамы, — теперь, в эти последние часы, он не отпускал меня… Сквозь дрему, поверх отцовского плеча мне вдруг резанула в глаза широкая молния. Подрожала секунду-другую и опала во тьму.
— Папа! Чего это? — спросил я.
Он повернулся. Опустил меня на землю и ждал. В той стороне, где, как говорили мальчишки, была война, снова вскинулись кудлатые всполохи, они подергались студенисто и вновь канули во тьму, вроде провалились в большую ненасытную яму, что была за ржаными полями.
— Папа, это — война?
— Нет-нет! Это так… Это хлебозоры… — И не успел я спросить, что это такое, уколол меня, небритый, в щеку.
Он поднял меня, вскинул повыше, к плечу, и заторопился к дому, словно хотел навсегда унести меня от того странного и неспокойного виденья, так некстати привидевшегося мне.
…Он твердо обещал мне вернуться с войны, как только я пойду в школу. Осенью я выплакал у мачехи, чтобы она отвела меня в первый класс, но директор, полный больной человек, подержал мою руку и покачал головой:
— О-о, милый, тонка еще, тонка! Посиди годик дома, а на будущий год приходи.
В те годы в школу принимали с восьми, но мне казалось, что директор и все учителя сговорились. Нужна мне была их школа! Мне надо было пойти в нее, чтобы вернулся отец. Но настала еще одна осень. Потом пришла другая, а отец не вернулся. Долго мне казалось, что в этом виноват тот директор школы. Потом, уже после войны, когда я увидел в ночном поле, вот так же, в августе, бесшумные зарницы, мне показалось, что это они, эти самые зарницы, указали ему дорогу без возврата, высветив ее со всеми утратами и горькой памятью. Еще позднее я понял, что тогда метались по горизонту не хлебозоры, то выкатывало войну, от которой никому не суждено было посторониться. Я понимаю святой обман отца и благодарен ему за тот миг надежды, за ту ночь у него на руках, за сладкий запах его волос и шеи, за то, что он дал мне эту непростую жизнь на земле, наполненную светом солнца и вот этих звезд… И еще за то, что, оставив меня в огромном мире, он предвосхитил появленье вот этого маленького человека, моего сына, — хотя он не знает слова «дедушка».
