Пронька слушал и жадно ел.
— А не заблудимся? — спросил он.
— Не должны.
— А ты блудилась?
— Было раз… Я еще молоденька была. Зашла в лес, да и не выйти. Пойду, думаю, по солнышку. Пошла. А лес все глуше, да в такую чащобу зашла, что заплакала. Вышла я к вечеру совсем в чужую деревню и только там разобралась, что мне бы солнышко-то надо было держать в левой руке, а я — в правой.
— А много у тебя грибов? — по-хозяйски спросил Пронька.
— Три раза ходила, по мостиночке приносила. Хватит нам с тобой. Проживем.
— Проживем, — подтвердил Пронька.
— А в конце января мы пойдем с тобой к моему крестному в гости, в дальную деревню. Он старик богатый, да жадный, всего у него невпроворот — и меду, и масла, и мяса, и хлеба не на один год запас. Один он живет, и в гости к нему можно прийти только раз в году, когда у них в деревне праздник справляют, но зато тогда пей-ешь у него, что хочешь. Ночевать можно только одну ночь, а если остался на вторую, то он уж печку топить не будет и на стол больше не подаст, ешь, что осталось. Ну да и остатков хватает! Наедимся. Как заявимся мы к нему вдвоем — вот дивья-то будет!.. Еще картовинку? Ешь, батюшко, ешь.
Потом они пили чай. Анисья разомлела и опустила платок на плечи, обнажив все еще тугой, чуть стегнутый сединой пучок каштановых волос. Ее скуластое лицо, постаревшие, с синевой, губы и зеленоватые глаза в красных прожилках по белкам — все дышало сердечностью и вниманием к Проньке.
— Когда немцы все замерзнут, винтовки останутся? — вдруг спросил Пронька и поставил Анисью в тупик.
— Так, наверно, останутся… Тебе винтовку охота?
Пронька кивнул и стал колотить яйцом по кромке стола.
— А дом твой старый? — опять спросил он.
— Старый. Дом стоит с тех пор, когда еще и пил-то не было, а когда это было — никто не знает. Теперь и людей-то уж тех не осталось, все умерли. И печка с той поры стоит, не перекладывалась.
— А эта чашка тоже старая?
— И чашка эта исстари. Когда меня привели, она уже тут была, в этом доме.
— Зачем тебя привели?
— А жить…
Стук в окошко, как гром, напугал их.
— Открой! — крикнул с улицы Ермолай Хромой.
— Не закрыто! — ответила Анисья и изменилась в лице.
Пронька почувствовал недоброе, выскочил из-за стола и махнул на печку. Притих. На мосту, уже у самой двери, загромыхали сапогами — обколачивали грязь, потом ввалились двое — председатель и Одноглазый.
— Здоро́во живешь, Анисья батьковна! — по-начальственному поздоровался Одноглазый и первый прошел в передний угол.
