— Меня? Вот чудак! Мы любим, когда нас чаще величают по матушке.
— Нет, серьезно.
— Коли серьезно, называй просто Ромасем. Я не учитель и не старик — не обижусь. — Ромась сел последним, вынул из кармана большой охотничий складной нож, подвинул к себе буханку хлеба.
— Ты, Василь, режь свою ветчину, а я… — Ромась всадил нож в край буханки по самую рукоятку и задумался. — А может быть, ты, Степан Дементьевич, по-хозяйски? А то ворвались к тебе архаровцы, и распоряжаемся.
— Какой я хозяин: ваш хлеб, ваша выпивка, ваша закуска.
— Хозяину положено хлеб резать: не будем рушить обычай.
Северьянов взялся за рукоять ножа, торчавшего в пододвинутой к нему буханке, быстро повел лезвие на себя. Нож звякнул, натолкнувшись на металлическое препятствие.
— Режьте, режьте! — загадочно сузил глаза Ромась. — Это солдатская начинка.
— Что там у вас?
— Разломите, увидите.
Северьянов разломил по надрезу буханку: из мякоти вывалился обмотанный в чистую холщовую тряпку офицерский наган.
— Это вам от меня фронтовой подарок, Степан Дементьевич! В знак будущей нашей дружбы. Видите: я не вор, а под полой, случается, унесу.
Северьянов достал из кармана свой браунинг и положил его перед Ромасем:
— Взаимно.
Усачев молча поднес к лицу северьяновский пистолет:
— Красивая штучка, заграничная! — и осторожно положил браунинг перед собой.
Северьянов нарезал ломтики хлеба.
— Запечь наган в буханку, это здорово!
— Эка важность — вошь в пироге, хорошая стряпуха и две запечет.
— Наш Ромась, — вскочил Василь, — и из-под пятки на ходу каблук вырвет — не услышишь.
— Когда это было? — Ромась полоснул Василя темно-карими зрачками с металлическим блеском. — Даже мой старший брат, царствие ему небесное, такими пустяками не занимался.
— Никакого у него старшего брата не было, Степан Дементьевич, — добавил, потупив глаза, Василь.
Подняли разом, чокнулись. Ромась обвел всех глазами с поволокой:
— Под столом встретимся… За дружбу!
— До гроба! — добавил суетливо Василь. — Ешьте, братцы, — подсовывал он нарезанные ломти ветчины, — пейте, а там… Была бы пыль да люди сторонились! — и принялся сам энергичнее всех уминать хлеб с ветчиной.
Слепогин Николай как-то стеснительно поглядывал на учителя, посыпая густо свой ломоть хлеба крупнозернистой солью, которую он щепотью таскал из своего кармана. Ромась нюхал корку хлеба. Северьянов, выпив свой стакан, ни до чего не дотронулся, только, морщился и икал.
— По-моему, хороша! — заметил Ромась. — Кузьма плохую сам пьет.
