— Нечто типа Карлоса Кастанеды, — любезно пояснил он, ошарашив меня. Кто такой Кастанеда с его доном Хуаном знают только те, кто не боится встреч с запредельным и верит, что они возможны. Литература из области эзотерических знаний. Ее и так осилить не просто, а тут еще на английском…
— Алик институт международных отношений закончил, — окончательно добивает меня мой гид, организовавший мне эту познавательную экскурсию.
— Тогда как… тогда почему… — никак не могу сформулировать простой, но убийственный, в сущности, вопрос: «Почему выпускник МГИМО, института для избранных, не нашел ничего лучше, нежели стать хозяином притона?» Но Алик на него, еще не заданный, уже отвечает. И я уже не удивляюсь, что — строчками из сонета Микеланджело:
— Чем выше поднят молот в небеса,
Тем глубже он врезается в земное.
Стихи чудесным образом настолько приводят меня в чувство, что начинаю возражать:
— Но ведь можно врезаться так глубоко, что навсегда застрянешь?
— Что тут у нас за мессия выискался?
Обернувшись на голос, я снова лишаюсь дара речи.
На пороге комнаты стоит существо, по ряду признаков бывшее когда-то женщиной. Голова у существа лысая, с произрастающими кое-где клочками совершенно седых волос. Возраст существа определит невозможно, но им свое оно еще помнит — Таня. Помнит и то, что было когда-то кандидатом математических наук, помимо этого занималась лингвистикой и философией.
— Однажды заметила, — постепенно оттаивая и высвобождаясь из пыточных тисков похмельного синдрома, она начинает свой сперва степенный, затем все более безудержный монолог, — что алкоголь стимулирует работу мозга, будит фантазию. Иной раз такие причинно-следственные связи высвечиваются, такие открываются бездны и космические дали, что диву даешься. Правильно тебе Алик сказал: кажется, что земля и небо — вот они, рядом, можно коснуться рукой. И какое-то дьявольское всемогущество, будто стоишь у истоков жизни и в твоей власти все что угодно с ними сотворить. Что наша «жизни мышья беготня» в сравнении с этим ощущением?! Я тогда писала одну работу за другой, и строчки, будто надиктованные кем-то без моего участия, ложились стройно и гладко. Но мои трансцендентные полеты никому, оказалось, были не нужны. В институте, где работала — рутина непролазная, ханжество, стукачество. Донести на товарища было также просто, как сказать «добрый вечер». Еще задолго до того, как настучали на меня, зрела мысль: уйти. Уйти не просто из института — из этой жизни, где, чтобы выжить, нужно толкаться локтями и где я стала чужой — в тот, заново открытый мною мир. Это был не уход — Исход. Уже потом, после него, прочитав у Льва Гумилева о пассионариях — людях, которые, как Александр Македонский или Поль Гоген, бросая все великим трудом нажитое, одержимые какой-то страстью, вдруг уходили в неведомое, я поняла, что я с ними — одной группы крови. И сейчас ни о чем не жалею. Более того, жалею — вас. Да, я нищая, бичиха и бомжиха. Но я богаче всех вас, потому что вижу то, что вам недоступно, потому что я свободна, а истинная, абсолютная свобода возможно только лишь на дне. Падение? Да. Но падение — это тоже форма бытия. На то человеку и дана свободная воля, чтобы иметь возможность выбора. Из всех возможных я выбрала именно эту форму. Падение? Да. Но сво-бод-ное падение! Что? Семья? А вот этого не трогай! — отрезает она.
