— Чем же вы питаетесь?
— А что здесь находим.
— А живете где?
— А в-о-о-н там, — в ложбинке между клоачными холмами виднеется трехстенная хибара чуть повыше собачьей будки, сколоченная из досок, обретенных тут же. По-домашнему уютно веет дымком костра, у которого копошатся люди…
— В гости не зовешь? — бесцеремонно напрашиваемся мы.
— Базару нет — добро пожаловать! — прокопченный Колин лик расплывается в гостеприимной карезубой улыбке.
— А этого с собой не берем? — с жалостью оборачиваюсь на безучастного ко всему доходягу, в изнеможении примостившегося на опрокинутом ящике. Тщетно пытаясь согреться, он подтягивает заострившиеся колени к самому подбородку, старается поплотнее запахнуть кургузый пиджачок, но продолжает, как и Кнопа, трястись мелкой дрожью
— Чахотка или просто хумар? — путаюсь я в диагнозе.
— Да ну его! — выразительности и эффектности жеста Колиной руки, пусть о существовании воды давно забывшей, мог бы позавидовать и сам Дэвид Копперфилд, блистательнейший из магов: один ее взмах — и бедолага не просто исчезает — сливается с гнилостной кучей, служившей ему подножием, растворяется в ней, на глазах превращаясь в ветошь еще более непотребную, чем окружающая — ту, которой только человеческая и может стать…
— А вообще к вам гости часто наведываются? — киваю в сторону города и едва удерживаюсь, чтобы не дополнить: из Замка…
— Да нет, власти нас не тревожат, — Коля, пивший на брудершафт с кем угодно, только не с Кафкой, тем не менее понимает меня с полуслова. — Вот, правда, сегодня до вас ходил тут один чудик с видеокамерой. Женщины наши забеспокоились было, их, подумали, снимает. А ему, оказывается, вороны нужны были, из-за них даже сюда не побрезговал притащиться. Наши не поверили, даже показать попросили, что он там нафотографировал. Он им все на своем маленьком экранчике и прокрутил: действительно, только вороны там и были. «Меня, — говорит, — птицы интересуют. А до людей мне дела нет».
— Орнитолог, блин… — всю зыбучесть своего плавного перехода на «феню» я осознаю уже потом, вернувшись. Но там и тогда, выплеснув в этих словах весь гной экзистенциальной злости, я задела, как водится, и ближнего. Самым ближним на тот момент был мой спутник, с которым мы уговорились накануне: не токмо корысти ради, но задушевности беседы для взять с собой бутылку. Чего этот ярый трезвенник, к тому же лицо, ответственное перед близкими за мою моральную стойкость, конечно же, не сделал.
