Мы встретились как раз накануне его дня рождения, когда другие дети, пуская слюни, предвкушают заветные подарки и большущий кусок торта со свечой, что дрожит на серебряной лопаточке перед тем, как качнется на бок и развалится на тарелке. Мне было достаточно один раз взглянуть на Ванечку, чтобы понять: ничего этого он не хотел, про все подарки уже знал заранее и сама мысль о торте вызывала у него легкий приступ тошноты.
Началось все, впрочем, довольно чинно. Мы уселись за тот самый роскошный письменный стол и открыли букварь с картинками. Не знаю, откуда он приехал к Ванечке, — может быть, любящая бабушка заказала специальное издание в какой-нибудь серии «Любимым внукам-наследникам». Во всяком случае, я при виде этой книги подумала о Екатерине Второй и ее внуке Александре Первом. Тяжелая, царственная, обитая замшей колода с коваными уголками, с ручной росписью буквиц и объемными картинками, которые надо было разворачивать, чтобы увидеть. Колобок катится по тропинке в лес. Белка прыгает с елки на елку. Ворона каркает во все малиновое горло, и сыр ее, по виду точно пармезан, подпрыгнув на хитроумной, почти невидимой блесне, летит читателю в руки. Ванечка зевнул.
Тут в коридоре зародилась какая-то звуковая волна: хлопнула одна дверь, вторая, третья, и пошла перкуссия шагов — мужских, внушительно, и рядом женских, испуганно и мелко, стекляшечками. А потом раздался такой русский мат, что я не знала, чем бы закрыть уши — себе и Ванечке. Человек выдавал его без пауз, только переводя дыхание. И приличное междометие переходило в неприличное еще на вдохе. Я не могу вам передать, какое чувство возникло у меня при этих звуках, что неслись из коридора с персидскими коврами и раззолоченными окнами с видом на Марсовы поля. Примерно о таком чувстве, наверное, и хотел сказать в своей теории абсурда гениальный житель Парижа Альбер Камю.
— А это кто? — спросила я шепотом.
— Так это мой папа, — не шепотом, но довольно тихо ответил Ваня.
— Так он что — русский?? — полнозвучно изумилась я.
— Наверное, — сказал он и стал ковырять моторчик в игрушечной «феррари».
— Почему «наверное», зайка? — я наклонилась ближе, так жалко мне стало его, и так глухо звучал его голос.
— Не знаю, — еще ниже нагнул он голову, потеряв к беседе интерес. Или сделал вид, что потерял. Потому что его там все-таки интересовал один момент. Так интересовал, что по-французски он добавил: — Он говорит, что я и с мамой могу учиться русскому. Что русский никому не нужен. Что ему русский только мешает. А вот если б он говорил по-французски, как я, и еще по-английски, вот тогда он был бы супергерой. Но у него, говорит, таланта нет к языкам. У него была учительница, но он ее стукнул учебником по голове, и она ушла.
