«Во всех его полетах была частица этого стремления оторваться от земли… подняться выше, то „excelsior“, которое было девизом его жизни».
Как прочесть, как истолковать эти слова жены, долголетней спутницы ученого?
В них сказано очень многое о человеке…
Чувствуется в них и его «мечта о возможности снестись с иными мирами».
И зов этих далеких миров, который, кто знает, может, и завлек Фридмана в тот сложнейший, запутанный лабиринт, зовущийся строением вселенной.
И неодолимая потребность как можно шире раздвинуть рамки земного.
И радость встреч и борьбы с грозными силами природы.
И сознание, что это необходимо людям, что землю людей надо защищать.
А еще, может, было тут и просто физическое счастье от самого полета.
— Выше! Выше… выше… — с этими словами умирал Пушкин. С этими словами он жил.
Похоже, тот же смысл вкладывал Фридман в слово «excelsior», которое «было девизом его жизни».
Кому много дано, с того много спросится. Фридману было дано много, но спрашивал он с себя чрезмерно. «Я работолюбивый», — говорил он. Но разве можно назвать такое просто любовью к работе? Это было непрерывное самосожжение.
— Нет, я невежда, я ничего не знаю, надо еще меньше спать, ничем посторонним не заниматься. Вся эта так называемая «жизнь» — сплошная потеря времени, — повторял он с отчаянием и себе и жене.
Человеку отпущено не щедро — и жизни, и времени, и сил. И беспредельно пространство непознанного. Каждый, кто привержен науке, не может не страдать от этого, не может об этом не думать. Фридман страдал почти патологически. Он часто вспоминал слова Ньютона о великом океане знания и бедных ученых, подбирающих лишь те камешки, которые море выбрасывает им на берег. Вспоминал, но не мог, не хотел с этим мириться.
В нем шла постоянная внутренняя борьба с самим собой. Тревожило, завлекало множество разных проблем, целых наук. Во все хотелось проникнуть глубоко, до основания, заняться ими всерьез; иначе — не всерьез, по-дилетантски — он просто не умел. Едва он начинал чем-то интересоваться, сразу рождалось множество собственных идей.
И с почти маниакальной жестокостью запрещал он себе эти отклонения от основного дела. «Если я разбросаюсь, то погибну», — повторял он, зная свой увлекающийся характер, и боролся с ним без пощады. Так он и жил — в постоянном самоограничении.
Так же заставил он себя отказаться от большой любви, которая пришла к нему в последние годы жизни — заставил потому, что новое чувство слишком занимало его мысли, отвлекало от работы, требовало слишком много душевных сил. Он чувствовал себя виноватым перед обеими женщинами, и перед своей работой, и перед своими учениками — и не скрывал этого от них. Хотя в чем же была вина?..
