Элька сидит на диване, сжавшись в комок, выгнувшись каким-то невообразимым крючком, лицо спрятано в колени, плечи ходят ходуном. Но в сестринской тихо — он не издает ни звука.
— Элька, что с тобой, тебе плохо?
Голос мой звучит хрипло и напряженно. Не нравится мне, как он плачет. А то, что плачет — точно, вон как плечи трясутся.
Элька на мгновение приподнимает голову, взглядывает на меня — и тут я уже пугаюсь окончательно — глаза-то у него сухие, ни одной слезинки, взгляд дикий, расфокусированный, он, похоже, меня и не видит. Губы искривлены в гримасе плача, прокушены, но он по-прежнему не издает ни звука, плачет молча, только дышит тяжко, прерывисто. И это молчание меня пугает уже всерьез.
Мальчик мой, да кто же научил тебя так плакать от горя, кто выбил из тебя естественное проявление эмоций — плач? Кто же заставил не беспокоить себя, не доставлять неудобства, заткнув тебе рот? Заставив замолчать тогда, когда для людей естественен отчаянный крик? Какая сука это сделала? Знал бы — загрыз насмерть…
Я быстро подхожу поближе к нему, сажусь на диван, прижимаю к себе скрюченное создание. Он не пытается вырваться, он просто не понимает, что я рядом, что прикасаюсь к нему, он весь там — в себе, в жутком круге своих страданий и боли.
— Элька, Элька, Элька, — я зову и зову его, осторожно укачивая, пытаясь успокоить. Когда человек тонет, ему надо дать твердую опору, кроме себя самого, я ничего не могу предложить в качестве спасательного круга для разума Эльки. — Элюшенька, ну что с тобой? Я тут, я рядом, не надо плакать… Я тут…
Слава Богу, что в его крови еще бродит достаточно лекарств, которые я ему недавно ввел, чтобы не дать развиться его жутким желудочковым жабам. Если бы еще и аритмия началась, я не знаю, что вышло бы. Сердце мальчишки колотится очень быстро и сильно — сквозь ткань его пижамки и моего костюма я чувствую сильное неровное биение, колотится о ребра отчаянно, выскакивает из груди, рвется наружу.
— Эленька, детка, ну все, все, все…
Прижимаю к себе покрепче, глажу по растрепанным темным волосам. Радость моя, Элька, ну успокойся ты. Ну что же делать, если вот так вышло. Ну, не люблю я мальчиков. Тебя люблю, Элечка, братик мой.
Элька хрюкает заложенным носом, и тут слезы все-таки прорываются, он перестает давить плач, приходят рыдания, плечо костюма тут же становится мокрым — он, наконец, смог заплакать. Это почти что хорошо. С этим я понимаю, что делать.
— Элечка, Элечка, Элечка, ну все, все, все. Все же хорошо, да? Успокойся, ладно?
