— Во… во…
Альбино поднес трясущиеся руки ко рту, чтоб потереть застывшие губы. Но руки не повиновались ему. Пальцы спотыкались о ноздри, совались в рот, переламывались на подбородке — задуманное движение не удавалось. Другой батрак тер ему спину. Жозе подошел, выхватил графин из рук гостя, хотел вынуть пробку, но задубевшие в работе пальцы не слушались, он закусил пробку зубами и выдернул. Жозе был такой грустный… Склонил — с какой мягкостью! — голову младшего брата к себе на левое плечо, приложил горлышко графина к его рту:
— Пей, браток.
Альбино проглотил водку, наполнив ею рот. Издал некрасивый звук, как бывает после крепкого глотка. Наконец смог произнести:
— Воды мало… всё, почитай, сухо.
Жоаким Престес говорил теперь ласковым, сочувственным тоном, безжалостно настаивая:
— Так вот, Альбино, если б ты хорошо поискал, то, верно, уже нашел бы. А пока ждем — снова водой зальет.
— Хоть бы фонарь у меня был…
— Так возьми.
Жозе перестал тереть спину брату. Повернулся к Жоакиму Престесу. В глазах его не было даже ненависти, была просто решимость. Он отдал приказ спокойно, глядя старику в глаза:
— Альбино больше не полезет.
Жоаким Престес, навылет раненный этими словами, стал похож на кривое зеркало ярости. Отступил на шаг, инстинктивно готовясь к обороне, схватился за револьвер. Зарычал, уже сам себя не слыша:
— Как это не полезет?!
— Не полезет. Нет. Я не разрешаю.
Альбино вцепился в руку брата, но получил пощечину, от которой чуть не упал. Жозе подбоченился, медленно, со смертельным спокойствием. Глаза, не мигая, вонзались в глаза врага. Он еще повторил, тихо, сквозь зубы:
— Я не разрешаю, нет, сеньор.
Жоаким Престес никогда еще не испытывал такой боли и такого страха… Выражение его лица вдруг переменилось, это уже не был гнев, нет, это были широко раскрытые глаза, побелевшие, металлические, с трудом выдерживающие чистый, такой покойный, взгляд мулата. Так они постояли немного. Падала первая полутьма сумерек. Могучее тело Жозе едва заметно качнулось — напряжение было чрезмерно. Что брат больше не спустится в колодец — было решено, но внутри осталась такая тоска, такая огромная пустота, полусознание вины, выкованное веками рабства.
Глаза Жоакима Престеса выражали высшее напряжение человеческого существа. Наконец опустились, глядя в землю. Потом опустилась голова, внезапно, в задумчивости. Плечи тоже медленно опадали. Жоаким Престес лишался острых линий профиля. Лишался четкой силы.
