«Двадцать три года прожили. Через что прошли. Господи… Все изведали. И все — пополам… Поровну… Боль и радость. Горе и беду… Ничего не таили, не прятали друг от друга… По шагам, по взгляду угадывала, что на душе. Как же проморгала? Не вдруг ведь занялось. Не враз заполыхало. Не семнадцать годков. Пока разгоралось, — где была? Колечки считала? Нарядами тешилась? Мужа да дочь пестовала? А наиглавное-то проморгала… Кто она?.. Какая разница. Баба. Не телеграфный столб. Молодая, наверно. Образованная… Надо было послушаться Максима, пойти в вечернюю… А дочка? Да и Максим что твой ребенок. Всю жизнь — с двумя на руках. И работу не кинула. С Максимом-то хватало забот. Не покорми — не поест. Не последи — без рубахи уйдет. А когда заболел почками… Год поила травами. Деньги, время, дружбу — все на кон, лишь бы раздобыть эти девятнадцать трав. В командировку и то с термосом… Три лета подряд на виноград в Таджикистан к знакомым. Каждый день таскала с рынка по корзине винограду. Руками жала сок, по три литра в день выпаивала… Выходила… Какой уж тут институт? А до него еще надо было три года на десятилетку… Не за диплом бабу любят. Не в красны корочки целуют. Не к картинке прижимаются. А уж коль разлюбил… Надо уходить… Оставлять какой-то б… все это? А в землянке с малышом она жила? В балок воду таскала, чтоб постирать, выкупать, сготовить?.. Нет! Никуда! Ни шагу! Пусть сам катится. Опозорят. Снимут. Ни денег, ни положения. У этой… вся любовь кончится. Продерет и ему зенки-то. Опомнится. Воротится. Никуда не денется… Нет! Нет!.. Меня из седла не выкинешь…»
Тут встала перед глазами большая лесная поляна, с травой и цветами по пояс. Телега с поднятыми оглоблями, полная влажной ярко-зеленой травы, которую смачно и громко жует лошадь, пофыркивая, поматывая головой, лениво переступая и отбиваясь хвостом от слепней. До пояса голый отец упоенно и яро машет и машет косой, пробивая саженную просеку в высоченной густой траве, опутанной паутиной повилики и разукрашенной ослепительно розовыми пышными и духовитыми цветами иван-чая, возле которых неправдоподобно красными и жаркими, как живой огонь, казались цветы огневки. Царственные папахи иван-чая величаво возвышались над разноцветьем темно-синих колокольчиков, белоголовой стародубки, желтой россыпи львиного зева и многоцветного тысячелистника…
Отец еле выпросил этот день у председателя колхоза, затемно приехал на давно присмотренную далекую полянку, уверенный, что за день выкосит ее и еще одну добрую луговинку, также загодя им облюбованную. Оттого и косил на полный замах, торопливо и жадно, не обращая внимания на комарье.
