…И наконец, собственная его лавка, тёплая, тёмная, жёлто-коричневая, уютная, пропахшая, как медвежья берлога курильщика… Влажные запахи целых семейств разнокалиберных сигар, импортных сигарет, нюхательных табаков, только и поджидающих случая, чтобы взорваться клубами…
«Забери все это, — подумал Чарли, — и что останется? Ну, постройки. Так ведь кто угодно может сколотить ящик и намалевать вывеску, чтоб известить, что там внутри. Люди нужны, люди, вот тогда уж и правда возьмёт за живое…»
У Хэнка, как выяснилось, мысли были не веселее.
— Тоска меня так и гложет, теперь сам понимаю. Вернуть бы каждого обратно в его лавку да рассмотреть хорошенько: что же он там делал и как? И почему все эти годы я на многое не обращал внимания? Черт возьми!.. Что это на тебя накатило, Хэнк Саммерс? Вверх, а может, вниз по дороге есть ещё такой же Оук Лейн, и люди там заняты делами точно как здесь. Куда бы меня теперь ни забросило, присмотрюсь к ним повнимательнее, клянусь богом. Прощай, Чарли…
— Пошёл вон со своим прощанием!..
— Ладно, тогда спокойной ночи…
Хэнк ушёл, и вот Чарли дома, и Клара ждёт его у дверей, обтянутых металлической сеткой, предлагает стакан воды со льдом.
— Посидим немного?
— Как все? Отчего же не посидеть…
Они сидели на тёмном крылечке, на деревянных качелях с цепями, и смотрели, как шоссе вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет: приближаются фары, удаляются зловещие красные огоньки, словно угли, рассыпанные по полям из огромной жаровни…
Чарли медленно пил воду и, пока пил, думал: а ведь в прежние времена никому не дано было видеть, как умирает дорога. Ну, можно было ещё заметить, как она постепенно угасает, или ночью в постели вдруг уловить какой-то намёк, толчок, тревожное предчувствие: дорога сходит на нет. Но проходили годы и годы, прежде чем дорога отдавала Богу свою пыльную душу и взамен начинала оживать новая. Так было: новое появлялось медленно, старое также исчезало медленно. Так было всегда.
Было, но прошло. Теперь — это дело немногих часов.
Он осёкся, прислушался к себе и обнаружил что-то непривычное.
— Знаешь, я успокоился…
— Это хорошо, — сказала жена.
Они покачались на качелях, две половинки одного целого.
— О господи, сперва меня так крепко взяло…
— Я помню, — сказала она.
— А теперь я подумал… — Он говорил неспешно, обращаясь, прежде всего к себе. — Миллион машин проезжает каждый год по этой дороге. Нравится нам или нет, дорога стала просто тесна, мы тут задерживаем весь мир со своей старой дорогой и отжившим городишком… А мир должен двигаться вперёд. Теперь по той новой дороге проедут уже не миллион, а два миллиона, проедут от нас на расстоянии всего-то ружейного выстрела, проедут, куда им надо, чтобы делать, что им кажется важным, все разно, важно это или нет; людям кажется, что важно, вот и весь фокус. Да если бы мы по-настоящему поняли, что нас ждёт, обдумали бы все со всех сторон, то взяли бы паровой молот, расшибли свой городишко в лепёшку и сказали: «Проезжайте!», а не заставляли бы других прокладывать ту проклятущую дорогу через клеверное поле. Сейчас Оук Лейн умирает тяжко, как на верёвке у мясника, а следовало бы разом сбросить все в пропасть. Но, правда… — Он закурил трубку и выпускал густые клубы дыма — только так он и мог искать и прошлые ошибки, и теперешние откровения. — Раз уж мы люди, то поступить иначе мы, наверное, не могли…
