Завернул Катерину в шабур и понес на поповский двор. Миновав высокое резное крыльцо, прошел прямо в огород. Вечером топили баню. Флегонтова баня топилась по-белому, тепло в ней держалось долго. Там на широкой скамье и уложил Катерину. Очутившись на лавке, женщина на миг пришла в себя, пробормотала:
— Он все знал… — И снова закрыла глаза.
«Кто он?» Глянул на бесчувственную женщину, махнул безнадежно рукой, поспешил к двери.
Кое-как успокоил жену, торопливо оделся сообразно сану — и снова на улицу, к догорающему костровищу, вокруг которого теперь гомонила толпа. Едва ступил в освещенный пожарищем круг, как ветер швырнул в уши слова, выкрикнутые высоким, надтреснутым голосом Маркела Зырянова:
— Растаскивай бревна, кидай снег!
Флегонт сбился с шагу, приостановился. «Он и подпалил».
2
Пожар догорал. И метель стихла, будто затем только и занималась, чтоб пожарче раздуть страшный костер. Все свершилось неправдоподобно быстро. Из серой, метельной замяти вылупился красный петух, раскрылился, распушил хвост, клюнул — и нет изукрашенного дивной резьбой дома Текутьева-младшего. Нет продотрядчиков во главе с уездным продкомиссаром, наделенным чрезвычайными полномочиями.
Остались смердящие головешки. В них — сгоревшие парни.
Осталась черная похмельная тревога — когтистая, удушливая.
Катилась ночь к рассвету. Вот-вот займется новый день, судный день горького похмелья и тяжкой расплаты.
— Отчего не поспешили на помощь Ромке Кузнечику? — гневно басил Флегонт. Казалось, сей миг из его выпученных глаз вылетят огненные стрелы, пронзят Маркела Зырянова.
Рядом с попом Маркел выглядел подростком: худой, низенький, плоский. На длинной шее маленькая вертлявая голова. Но черты лица — твердые. Брови над переносьем почти срослись, Взгляд коричневых глаз — неломкий, острый. На запавших щеках, словно следы кошачьих лап, глубокие и частые морщины.
— Своя рубаха, батюшка, ближе.
— И на твою рубаху искра пала?
— Вечор продкомиссар исповедовал: не привезешь хлеб — расстреляю, на раздумье — ночь… Может, худа башка, да одна. Сусеки подмел, вывез… Когда занялось, мы хлебушко- то назад разобрали. С того и припозднились…
Флегонт обеими руками глубже насадил на голову отороченную горностаем круглую шапку, сердито дунул ноздрями.
— Как не хотите, чтоб с вами поступали люди, так не поступайте и вы с ними. Иль мыслишь, простят власти сие?
— Казнить либо миловать можно виноватого. А здеся… — развел руками, вздернул плечо. — Один бог видел, так он…
