— Эх, на последях! — сказал он и запел. Он пел чистейшую контрреволюцию.
«Друзья-фронтовики», — вспомнилось Милке.
— Кстати об инженере, — сказал Левка, как только Васька кончил. — Знаете, что сказала мать, когда я рассказал ей про инженера? Она сказала только два слова: «Красив он?» Какова?
— Вот это женщина! — с восхищением воскликнул Васька.
— «Красив он»… — задумчиво повторил Левка, качая головой, — и только.
«Какой это инженер? — с тревогой подумала Милка. — Неужели Дохтуров? Что они хотят ему сделать?»
— А что инженер? Инженер хорош, — заметил Люськин.
— Хорош… пока, — ответил Левка. — Скоро будет нехорош.
Милка с ужасом слушала этот зловещий разговор.
— Возьмем, значит, инженера за хобот, — весело сказал Васька. — Вот странное дело: живет человек, пьет, ест, на работу ходит, и не знает он, сердешный, того, какая роль ему в пьесе приготовлена.
— Жизнь — это пьеса, — вставила плотная девица.
— Ладно, Васька, прекрати, — сказал Люськин и вдруг заорал: — Чего тебе нужно?!
У порога стояла тетя Паша. Казалось, она смотрит одними глазницами, так огромно черны были ее глаза.
— Мне их нужно, — жалко улыбнувшись, сказала она и указала на Милку, — пирог вынать.
— Э, нет, — ответил Люськин, — этой мадам придется посидеть.
— И подождать… — задумчиво вставил Васька. Кажется, он совсем не так уж и пьян.
И Милка все поняла: и почему «при ней можно говорить все, что угодно», и почему ее не выпускают. После того как она ударила Левку, живой ее отсюда не выпустят никогда. Они были страшны ей теперь, как волки, и почему-то особенно Васька Баян с его гитарой и задумчивым, почти нежным взором.
— Тебе вот эти помогут, — сказал тете Паше Люськин, — давайте, барышни.
«Он хочет, чтобы ушли девушки», — подумала Милка, чувствуя, как холодеет спина.
Девицы засуетились, но встать из-за стола не смогли. Правда, «Кармен» удалось приподняться, но только для того, чтобы, упершись руками в тарелку с винегретом, плюхнуться обратно на стул.
— Сама вынешь, — обратился Люськин к хозяйке. — Не велико дело.
— Да пусть ее идет, — пренебрежительно бросил Левка, откидываясь к стене и поправляя ремень.
Со своего места в углу Милка с трудом выбралась к двери и вышла на кухню. Здесь было до странности тихо; наклонясь над ведром, стоял и пил воду Нестеров. Хозяйки не было. У кухонного стола сидела Мурка. Она куталась в толстый тети Пашин платок и дрожала, несмотря на жару. Лаковые туфли ее были в грязи.
Отодвинув печную заслонку, Милка стала вынимать пирог. Из темной печи, подрагивая неровным противнем, жирный, золотой, в теплом душистом облаке полз пирог с капустой, такой добродушный и простосердечный, что, казалось, стоит внести его в соседнюю комнату, где слышался шум и визг, и там сразу же наступит благоговейная тишина и все тоже станут добрыми и простодушными.
