— Ну, ладно, обряжай всё как следует… Гляди, приедут.
Экономка засуетилась. Приведя всё в порядок, она ушла, оставив Косоворотова одного.
Он, всё ещё не раздеваясь, сидел около стола. Ожидал сына.
Наконец под окнами заскрипел снег.
Хлопнула дверь в прихожей. Струйка холодного воздуха поплыла по полу.
Косоворотов узнал голос старшего приказчика.
— Раздевайтесь, Антон Константинович. Дай-ка, я помогу Вам.
— Спасибо, я сам, — ответил незнакомый хриплый, сильно простуженный голос.
Косоворотов вздрогнул.
— Ну, где уж там сам… Вон Вас так и шатает… Саквояжик я пока что здесь положу. А ты, парень, ступай, больше нам тебя не нужно.
Последнее замечание, очевидно, относилось к кучеру.
— Здравствуй, отец…
Косоворотов поднял голову. В дверях комнаты стоял его старший сын.
Он слегка придерживался за косяк, а левой исхудалой рукой смущённо перебирал пуговицы старенького пиджака. Ноги его были обуты в большие, не по росту, валенки. Шея закутана шарфом.
Бледное лицо носило явно выраженный отпечаток болезни, лишений и невоздержанной жизни.
Давно небритый, шершавый подбородок дрожал от скрываемого волнения. Губы складывались в неловкую, жалкую, извиняющуюся улыбку. Большие тёмно-серые измученные глаза лихорадочно блестели. Капли нездорового пота покрывали лоб.
Видно было, что он едва держится на ногах.
…Старик Косоворотов посмотрел на сына и тотчас же отвёл глаза.
В это короткое мгновение он увидел, и даже не увидел, а скорее почувствовал всем своим существом, как болен, утомлён и изломан жизнью его сын.
Опять против воли Константина Ильича на его ресницах задрожало что-то влажное и тёплое.
И хотелось встать, подойти, обнять сына, но мешала отцовская гордость, мешало присутствие постороннего человека, и язык нашёл только короткое сухое слово:
— Здравствуй.
Помолчал немного и добавил:
— Садись на кровать… Вижу, сильно тебя болезнь скрутила.
— Ну, я пока что поеду, — вмешался старший приказчик. — Всего наилучшего…
Константин Ильич не стал его удерживать.
Они остались наедине с сыном. Оба молчали.
Первый заговорил Антон.
Заговорил хриплым, надорванным голосом. И голос этот говорил больше, чем его слова. Слышались в нём и пьянство, и бессонные ночи, и актёрская полуголодная жизнь.
— Спасибо, что приютил меня. Мне бы только до весны… Авось поправлюсь. На ноги встану — уеду. Глаза мозолить не буду… Ты не думай, отец, что я с какой-нибудь целью сюда вернулся. Случай вышел. На Дальний Восток я пробирался. Простудился по дороге… Ехать дальше не мог — деньги вышли… Вот и пришлось тебя обеспокоить…
