Врач обнажил грудь отца, приложил ухо и замер. Потом он медленно встал, вышел на террасу и тихо сказал: «Мертв…» Он говорил по-таджикски.
— Как это «мертв»? — жалобно спросил дядя Устокурба́н. — Он ведь лежит словно живой!
Я думал, что наши родственники строго потребуют от доктора, чтобы он сейчас же вернул жизнь моему отцу. Но они, проводив врачей до ворот, возвратились в дом и зашли вместе с моей бабушкой в чуланчик совещаться о похоронах. Оттуда то и дело доносилось всхлипывание бабушки и ее причитания: «Вой, балом-э! Ой, как же быть без тебя…»
Люди шли и шли в наш дом, чтобы выразить соболезнование. Тесно стало даже на улице перед двором. Здесь тоже допоздна толпился народ.
…Церемония похорон началась утром. Женщины сгрудились во дворе. Бабушка и мама с распущенными волосами, с исцарапанными в кровь лицами прошли в середину круга. На них были чапа́ны[13], надетые наизнанку.
Шакир считался, наверное, слишком маленьким, чтобы участвовать в похоронах отца. А на меня надели халатик, подпоясали его платком, вручили посошок и велели громко плакать. При этом я должен был вскрикивать: «Ой, отец мой! Ой, отец мой!» Но я не понимал, для чего мне необходимо плакать. Раза два я подал голос, но его никто, кроме меня самого, не мог бы расслышать среди воплей и причитаний женщин.
Их было здесь, этих женщин, великое множество. Они вопили вразнобой, но временами вдруг умолкали по чьей-то не слышной и не видной команде. Вот все они враз подняли и затем развели в стороны руки. Наклонились. Выпрямились. При каждом наклоне — шаг вправо и все восклицают в голос: «Уху-ху-ху… Уху-ху-ху…» Я протиснулся вперед и увидел, что в центре круга стоит старая женщина. Она-то, оказывается, и подавала всем пример, показывая, как и что надо делать. Из ее уст лился заунывный печальный напев.
Я обратил внимание на траурные одеяния. Куда ни посмотришь — больше всего темных одежд и обуви: черные платья и халаты, талии перехвачены черными и синими платками, черные сапоги и ичиги.
Однообразная одежда, одинаковые, похожие на танец, движения женщин, монотонное пение — все это завораживало. Недаром же крыши домов были усыпаны людьми, больше всего ребятишками. Прямо какой-то спектакль! Мне это не понравилось. Взяв с собой своих дружков, Ульма́са и Гани́, я поднялся на крышу, чтобы прогнать хотя бы зевак-девчонок.
— Проваливайте, — сердито говорил я им. — Разве похороны — это представление? Нечего вам глазеть на тело моего папы!
