Отец привел меня в чайхану Хавзи Морон. Здесь приятели отца усадили нас рядом с собой на тахту возле хауза. Мы пили чай, ели вкусные свежие лепешки. Потом зашли в чайхане в комнату с одним окном. Здесь стоял стол, на нем чернильница и какие-то бумаги. Несколько стульев. Отец усадил меня в сторонке, сам сел за стол. Начали приходить люди. Одни просто разговаривали с отцом, что-то спрашивали, о чем-то просили. Другие подавали ему свои бумаги, тогда отец доставал из ящика стола нечто вроде перстня, прижимал эту штуку к залитой чернилами тряпице в жестяной коробочке, зачем-то дул на нее и прикладывал к чужой бумаге. Я заметил, что от этого на листах возникал один и тот же рисунок и одни и те же буковки.
— Папа, что это у тебя? — спросил я, когда мы остались в комнате одни.
— Это, сынок, печать нашего квартального комитета. Я ведь председатель. У меня должна быть печать.
— Разве печать бывает такая? Это перстень!
— Ты прав, сынок, — рассмеялся отец. — Но погляди-ка, что вот тут вместо камешка, который должен быть у каждого перстня?
— Буковки вырезаны. Может быть, это твое имя? — сообразил я.
Отец опять рассмеялся и потрепал меня своей жесткой ладонью сапожника по голове. Я думаю, ему, как и мне, нравилось, когда мы вместе, даже если мы ничем особенным не занимались.
Как ни странно, дома я с отцом общался реже всего. То он поздно придет — мы уже спим, а утром встанешь — его уже нет, он в артели. То у нас гости, и родителям не до меня.
Гостям отец всегда был рад. Помню, как-то в начале лета к нам пожаловало по какому-то поводу очень много народу. Это было за городом, куда мы только что перекочевали. Сады у горожан пышные, ухоженные, многие жители любили проводить там лето. Если нет своего сада, можно взять в аренду на какой-то срок.
Сад, который мы арендовали, был большой, с прудом, стройными серебристыми тополями. Домик с террасой. Нарядные и веселые гости насладились шурпо́й[9] и пловом, выпили виноградного вина, а потом принялись слушать диковинную «поющую машину», которую принес кто-то. Это был небольшой ящик с карна́ем[10], он пел песни словно человек, не отличишь. Гость, заводивший «машину», пробовал было объяснить ее секрет нам, мальчишкам, сбежавшимся сюда со всех садов. Но мы так ничего и не поняли, остались при своем мнении: внутри ящичка сидит очень маленький человек с громким голосом. Попросят его — он поет, не попросят — молчит.
Я видел, что у отца прекрасное настроение. Оно улетучилось, развеялось от выстрела, о котором я и расскажу.
