Десятки раз убеждался, сколь губительны колебания, как искривляют и запутывают они личную жизнь. Зачем позволил ей три года назад начать всё сызнова, чтобы склеить разбитую чашку, а кроме надрыва и мучений ничего не вышло, ведь чувства давно перегорели. И опять повторение пройденного по моей вине. Давным-давно настроение угасания, доживания; вокруг — мерзость обывательщины, повторяемости. Как плохо знаю мир, людей, только из своей форточки. Нет общения, выхода.
27 апреля. Захватил конец рассуждений Бондарева, перекличка с моим убеждением: думать, рассуждать — это уже дело, действие, которое как раз сегодня крайне необходимо. Вещание истин сверху давно отучило большинство из нас сомневаться, искать. А литература всегда жива неутихающей болью и возмущением. Не могу много читать, гудит голова. Именно чтение теперь самое стоящее, серьёзное занятие. Но не читают школьники, не захвачены умственным интересом. Наше время умеет создавать иллюзию занятости, и как они хорошо приспособлены к нему, вписываются без остатка.
23 июня. Ильин — учитель-открытие, даже и не учитель, а сердечная истина, распахнутая людям, полное преодоление недоверия, холодка, неравенства в классе. Он необъясним, чудо, и уж если быть учителем, то только таким. Там, где я рассуждал о человеке, превратностях его развития, там я приближался к Ильину, но крайне редко, сбивчиво, неполно. Здесь надо быть дерзким и смелым, многое забыть и сломать, верить безусловно себе и детям. До конца на это я не решусь.
Читая ЛГ, подумал, что всю нашу историю можно оценивать по степени высвобождения правды о прошлом и современном. Вне правды и в удалении от неё прогресс невозможен, и вот её извлекают из тайников и начинают усиленно насаждать во времена крайнего оскудения и застоя. А там, где правда, там и подлинная демократия, плодов которой мы ещё никогда не вкушали.
Вопрос: почему полвека не переиздавали Бакунина? Все просто, старик оказался прав во многих своих опасениях, глубоко проник в природу любого государства как нароста на общественном организме. Вопреки всем разговорам и попыткам, самоуправление и государство у нас несовместимы.
Открыл Лермонтова — и сражен «Русалкой», объяснение «непонятной тоски». Они в разных стихиях, выйти из которых уже не могут. Отсюда призрачная жизнь одной, беспробудный сон другого. А бесподобная «Ветка Палестины» — цепь равнозначных превращений и положений одного существа. Поздно прикасаюсь к поэзии и начинаю её понимать.
