- Господи, - воскликнула почтмейстерша, - вот это люди.
- А у нас звери дикие, - сказала кузнечиха, присматриваясь к варенью и подвигая к себе вазочку.
- Нет, на наших обижаться нельзя, - сказала матушка, - как разгромили, прямо и объявили: бери кто хочешь, потому что это народное и все имеют право. Ну, конечно, кто проворней, тот побольше нахватал. Нам-то всего только три комода досталось да кофейник серебряный, ну еще там кое-какие пустяки.
- Да, у вас муж такой человек. Не то что мой Иван Платоныч. Вот блаженный какой-то. Наказал господь. Как вспомню про этот соболий воротник...- Она не договорила и отвернулась.
Кузнечиха опустила глаза, как опускают, когда собеседник высказывает какое-нибудь истерзавшее душу горе и не может удержать слез.
- Нет, у нас и ваш Иван Платоныч свою часть получил бы. Ну, конечно, не так много, а все-таки. Доски-то даже поровну потом распределили, а моему о. Петру еще лишнего дали.
- Вишь ты вот, какие хорошие, - сказала кузнечиха.
- Хорошие, матушка. Ну а комоды-то эти мы еще раньше к себе перетащили, когда видели, что все равно им один конец будет.
- А у вас-то не отберут? - спросила почтмейстерша.
- Мы не помещики...- сказала, вдруг замкнувшись и охладев, матушка.- А ежели что взяли, так для потребности, а не для наживы.
И она поднялась, ища глазами икону.
- Нет, пора, пора, - проговорила она торопливо на приглашение хозяйки посидеть еще.
- Матушка...- сказала почтмейстерша, как будто вспомнив что-то, упущенное ею из вида,- так вы говорите, что у вас три комода.
- Теперь два. Один уже продали.
- Может быть, один на мою долю оставите.
- Хорошо, хорошо. Я там посмотрю.
Матушка уехала. А почтмейстерша стала собирать посуду, даже не спросив у кузнечихи, не хочет ли она еще чаю.
- Приехала - только всю душу растравила, - сказала она, - как вспомню про этот соболий воротник, так сердце и перевертывается.
1918
