— Я пойду с тобой…
Страсть безраздельно владела мной, и даже это чересчур поспешное согласие не отрезвило меня.
Сарпедон тем временем закончил петь и опустился на своё место. Гости разразились восторженными криками. Я тоже, как во сне, поднялся, начал вместе со всеми хлопать в ладоши, выкликая слова восхищения. Милет тем временем встал с кресла и вышел. С трудом выдержав совсем немного времени, я вслед за ним покинул пирующих.
Никогда прежде у меня не случалось подобной ночи! Я был пьян и не владел собой, потому страсти, обычно жестоко сдерживаемые, вырвались из плена.
Милет оказался божественно бесстыден и горяч, как молодой конь. Я ненавидел всех, кто прежде любил моего Милета, и с наслаждением пожинал плоды их уроков, преподанных страстному сыну Аполлона.
Юноша оставил мое ложе лишь на рассвете. Помнится, я, приложив к его груди массивное золотое ожерелье, прошептал:
— Будет чем скрыть следы моих зубов.
И снова припал губами к его шее, укусил нежную кожу, слизнул соленую кровь. Он ничуть не испугался боли, только лениво улыбнулся:
— Ты не думаешь, что льняной панцирь больше подойдет, чтобы прятать следы твоих ласк?
И погладил свой ладный, атлетический торс, без особого смущения оглядывая черные кровоподтеки и ссадины на гладкой, золотисто-смуглой коже.
— Панцирь? — не понял я.
— Я вчера обещал одному бешеному царевичу идти с ним. Разве он не отправляется на войну?
Вот уж чего я не ждал от Милета. Восхищенный его словами, я склонил перед ним голову.
Инпу поскреб задней лапой за ухом. Насколько я знал, у него это означает сомнение.
— Я был искренен, — пробормотал я.
— Знаю. Но искренность — не всегда правда, Минос, — вздохнул шакал. — Ладно. Так что мешает Миносу просто наслаждаться ласками этого замечательного своей красотой и сладостным искусством юноши? Чем отличен он от Дивуносойо, сына Персефоны, и Нергал-иддина?
— Не знаю, — пробормотал я. — Но мы — чужие.
Передернул плечами. Осознать это мне было неприятно.
— Ты ещё не утомился? — заботливо осведомился божественный шакал. — Что-то ты помрачнел.
— Воспоминания, разбуженные тобой, болезненны. Но как пчела собирает мёд с цветов, так и я тороплюсь прикоснуться к твоей мудрости. Не утомлен ли ты болтовнёй смертного, мой божественный собеседник?
Инпу покачал головой:
— Утомляет скука. Ты не похож на египтянина, и потому взвешивать твое сердце — интересно.
— Чем же я отличен от жителей Та-Кемет? — удивился я.
— Ну, хотя бы тем, что начал разговор со своим сердцем с вопроса, кого оно любит. И пока ни разу не упомянул женщину!
