Кричали носильщики. На гладком теле состава появились наросты, носильщики срывали их с лихорадочной поспешностью. Поезд стоял всего две минуты.
— Нет ее? Какая же она из себя?
— Значит, то есть вон там!
В черной рамке окна появился обтянутый желтой кожей череп, а за ним цветущее лицо молодого пастора, который, отчаянно кривя рот, выкрикивал какие-то английские слова. К ним ринулись носильщики. Первым из вагона выскочил провожавший тетушку из-за океана американский пастор. У него была только одна рука. Правый рукав свисал, безжизненный и черный.
— Вот они, голубчики. Так я и думала, — сказала восьмидесятидвухлетняя старушка и ткнула своего воспитанника зонтом в грудь.
— А это не иначе как зятек Штрихмюллер. Сразу тебя признала. Уж очень ты похож на свою фотографию! На одну! На другие не особенно… Спасибо, что так часто писал. Последнее письмо я получила перед самым отъездом. Мастер писать, ничего не скажешь!
Фиолетово-розовое лицо господина Штрихмюллера — он был рыжеватый блондин с огненно-красной бородкой клинышком — засияло от удовольствия.
— Пуститься в такую дальнюю дорогу! Тут надобно мужество!
— Насчет мужества это ты прав!.. Чего стоит один пароход! Но господин пастор — он все для меня сделал. Он у нас пастором там, в округе… На пароходе и то проповедовал.
Пастор скромно стоял в сторонке и умильно улыбался трогательному свиданию. На его свежих румяных щеках золотился нежный, как у персика, пушок. Ему минуло двадцать шесть лет, и он был отцом четверых детей. Тетушка оплачивала своему провожатому проезд туда и обратно и дала денег на побывку в Европе. Пастор давно хотел проведать своих родителей в Саксонии.
— Чего ты так на меня уставился? — Она окинула взглядом свою черную, в белых шашечках шерстяную юбку. — Что на мне все та же юбка? Да, я берегу свои вещи.
— Вы, тетенька, человек старого закала… Пойду за извозчиком, — сказал господин Штрихмюллер и бодро осклабился, показав все зубы, словно собирался впиться в яблоко.
Ганс Люкс еще слова не вымолвил. Жена его с тем безмятежным спокойствием, которое не изменяло ей нигде и никогда, наблюдала, улыбаясь, за присутствующими, она и участвовала в знаменательном событии и оставалась к нему так безучастна, будто прожила целые века, не ведая забот, и еще собиралась прожить века и века.
— Ну что же мы стоим? — Старуха первая двинулась к выходу. — Господи, а сундук-то мой!
Но сундук уже погрузили на пролетку. Господин Штрихмюллер, стоя на подножке, подсадил тетушку, услужливо помог пастору и уселся сам.
