Франка дома не было. Меня принял его отец, широкоплечий, жовиальный старый господин. Он часто со мной беседовал, когда я приходил в гости к Франку, великодушно осведомлялся о моих литературных опытах, тут же затягивал хвалебную песнь Мопассану, которого почитал более всех писателей, с известной непреклонностью вынуждал меня опробовать энное количество настоек, чтобы проэкзаменовать по части тонкости вкуса. Сегодня он был оскорблен. Не ошеломлен, не напуган. Оскорблен. Множество немецких евреев тогда испытывали точно такие же чувства, и спешу заметить, что, на мой взгляд, это говорит только в их пользу. С тех пор многие были сломлены. На них обрушилось слишком много ударов. С ними произошло то же, что происходит в концлагере с человеком, подвешенным на блок и превращенным в кровавое месиво: первый удар поражает гордость и вызывает дикое возмущение души; десятый и двадцатый бьют только по телу и вызывают только сгон физической боли. Еврейский мир в Германии за шесть лет проделал весь этот путь.
Старик Ландау еще не был превращен в кровавое месиво. Он был оскорблен. Но что меня напугало, так это то, что он воспринял меня как представителя своих оскорбителей. «Ну и что вы про все это скажете? — начал он и, не обращая внимания на мои попытки объяснить, мол, я тоже считаю все это отвратительным, пошел на меня в наступление. — Вы что, действительно считаете, будто я навыдумывал всяких ужасов про Германию и переправлял их за границу? В этот бред верит хоть кто-то из вас?» С некоторым потрясением я смотрел, как он произносит речь в свою защиту:
«Мы, евреи, были бы еще глупее, чем мы есть, если бы мы, именно мы, вздумали сейчас писать о всяких ужасах за границу Мы что, не читали в газетах, что тайна переписки отменена? Странным образом, нам позволено еще читать газеты. Неужели хоть кто-то способен поверить в идиотскую ложь, будто мы фабриковали сообщения о всевозможных ужасах? А если никто в это не верит, то что же все это должно означать? Вы мне можете это объяснить?»
«Само собой, в это не верит ни один разумный человек, — сказал я.—Но разве это что-нибудь значит? Ситуация очень проста: вы в руках врагов. Мы все в их руках. Мы пойманы, и они делают с нами что хотят».
Он рассерженно уставился на пепельницу, стоявшую на столе, и почти не слушал.
«Ложь — вот что меня возмущает, — сказал он наконец, — отвратительная, гнусная ложь. Раз они этого хотят, то пусть они нас уничтожат. Я слишком стар, чтобы бояться исчезновения. Но они не должны при этом так погано лгать. Объясните мне, почему они лгут?» Было совершенно очевидно: в глубине души он убежден в том, что так или иначе я заодно с нацистами и знаю их тайны.
