Впрочем, наша бесчувственность была в тот вечер вознаграждена с лихвой. Случай привел нас в «Катакомбу», и это было второе сильнейшее переживание вечера. Мы пришли в то единственное публичное место в Германии, где существовало своего рода сопротивление—мужественное, остроумное и элегантное. Утром я был свидетелем того, как Верховный апелляционный суд Пруссии со всеми своими вековыми традициями бесславно обрушился под грубым нацистским натиском. А вечером я увидел, как маленькая компания берлинских кабаретистов без всяких традиций, но с великолепной грацией спасала честь немецкого народа. Верховный суд пал. «Катакомба» выстояла.
Человек, который привел маленький отряд артистов к победе — а стойкость и упорство перед лицом смертоносной сверхмощи уже победа, — звался Вернер Финк>143. Этот маленький конферансье и кабаретист, без сомнения, занимает одно из столь немногих почетных мест в истории времен третьего рейха. Он вовсе не был похож на героя и все же стал им malgre lui>16. Он не был ни революционным артистом, ни яростным социальным сатириком, он не был Давидом с пращой. Его природной, естественной сутью была беззлобность>144. Его юмор был мягким и грациозным, невесомо-легким; в основном он использовал каламбур, двусмысленность, игру слов, в которой достиг виртуозного мастерства. Он придумал особый прием, так называемый скрытый пуант, и, конечно, было правильно, — в чем убеждал каждый новый день, — что жало его иронии скрыто. А вот свои убеждения он не скрывал. Финк и его кабаре остались оплотом доброты и беззлобности в стране, где эти качества подлежали уничтожению в первую очередь. В его беззлобной доброте и заключался <«зг^]^]ьг^;ый пуант» — подлинное, несгибаемое мужество. Он не боялся говорить о нацистах и их действительности — в центре Германии. В его репризах упоминались концлагеря, обыски, всеобщий страх, всеобщая ложь; в его насмешках по поводу всего этого было что-то несказанно тихое, печальное, скорбное, и в то же время они несли необычайное утешение.
Вечер 31 марта 1933 года быш, наверное, величайшим вечером этого артиста. В зале собрались все те, кто смотрел в завтрашний день с ужасом, как в разверстую пропасть. Финк смешил их, и они смеялись. Я никогда не слыгшал, чтобы публика так смеялась. Это быш патетический смех, смех новорожденного сопротивления, преодолевший тупое бесчувствие и отчаяние. Опасность питала этот смех, давала ему силы1—чудом казалось, что штурмовики не ворвались в зал, чтобы арестовать зрителей и исполнителей. А если бы1 ворвались, мы бы1 продолжали смеяться и в «зеленой карете»
