.
Во всем этом был легкий налет безумия, ощутимый уже тогда, когда все это переживалось и проживалось, но особенно явственный теперь, когда я оглядываюсь в прошлое: только что испытавшие смертельный страх, отдающие себе отчет в том, что завтра нам, во всяком случае Чарли, грозит смертельная опасность, мы не видели ни внешних, ни внутренних препятствий для того, чтобы отправиться в какое-нибудь кабаре.
Для первых лет нацистского господства это было совершенно типично: фасад нормальной жизни остался почти неизменным: переполненные кинозалы, театры, кафе, танцующие пары в садах и на танцплощадках, беззаботно фланирующие по улицам горожане, молодые люди, беспечно загорающие на пляжах. Нацисты в полной мере использовали этот фасад в своей пропаганде: «Приезжайте и посмотрите на нашу нормальную, спокойную, веселую страну. Приезжайте и поглядите, как хорошо у нас живется всем, даже евреям». Тайный запах безумия, страха и напряжения, жизни одним днем, макабрическое веселье танца смерти,—всего этого увидеть было нельзя, как нельзя было, разглядывая гигантскую рекламу бритв (она и сегодня висит в берлинском метро), на которой сиял победной улыбкой роскошный парень («Хорошо побрился —вот и развеселится!»»), увидеть печальную судьбу весельчака, которому напрочь сбрили голову гильотинным ножом во внутреннем дворе тюрьмы Плётцензее>142 по обвинению в государственной измене или как это там у них называется.
Разумеется, отчасти не в нашу пользу говорит то, что мы, не зная, как быть с нашим смертельным страхом и ощущением полной обреченности и беспомощности, не нашли ничего лучше, как, несмотря ни на что, наслаждаться жизнью. Сто лет тому назад молодая пара сумела бы превратить такую вот ситуацию во что-нибудь посерьезнее, скажем, в ночь любви, которой опасность и отчаяние придали бы особую опасность и остроту. Мы же всего лишь поехали в кабаре, раз уж нам никто в этом не препятствовал. Всопервых, потому, что мы бы это и так сделали. Во-вторых, чтобы поменьше думать о неприятном. Словно бы мы не увидели во всем происходящем чего-то особенного. Это может показаться хладнокровным бесстрашием, однако, скорее всего, это было результатом эмоциональной неразвитости и свидетельством того, что даже в страдании мы не понимали всей серьезности ситуации. И позволю себе сделать обобщение: в этом проявилась одна из самых зловещих особенностей новейшей немецкой истории: для ее дел не хватало деятелей, для мук—мучеников; все происходило в каком-то наркотическом полубреду. Слабая, хлипкая эмоция была ответом на объективно чудовищное — на то, что убивали. Убивали в обстановке глупой мальчишеской ссоры; самоунижение и моральная гибель воспринимались как небольшая неприятность, досадный эпизод, и даже на мученическую смерть откликались словами: «Не повезло, значит...»
