попала на «Декабрьские вечера» в Пушкинский музей.
Действительно, с Александром Лазаревичем мы больше всего
говорили о музыке. Он очень внимательно выслушивал мои подробные
отчеты, интересовался деталями, реагировал неожиданно темпераментно,
иногда болезненно остро. Как-то я застала его слушающим по радио
трансляцию одного из фестивальных концертов. Исполнялось сочинение А.
Шнитке. Я впервые увидела Александра Лазаревича в состоянии крайнего
раздражения и досады. Не помню, что именно его задело, но что-то в этой
музыке оскорбляло его, в нем вдруг проснулась гордая агрессивность,
сознание своего права на категоричность оценки.
* Автобиография* Автобиография*
Между тем, дождавшись, когда он немного окреп, мы устроили наш
единственный портретный сеанс. Нужен был хотя бы минимальный
материал, сделанный с натуры, а сам портрет я собиралась писать там, где
временно остановилась.
Александр Лазаревич немножко нервничал. Он сомневался, что
правильно одет и хорошо причесан. На нем была рубашка, а сверху теплая
шерстяная кофта. Отросшие пряди легких белых волос колыхались вокруг
головы, словно тонкие перья. Я заверила, что все прекрасно. Он был таким,
каким мог быть только он – это все, что было нужно.
ВОСПОМИНАНИЯ ХУДОЖНИЦЫ
60
Сеанс проходил в его комнате. Я усадила его на середину, против
окна. Мы почти не разговаривали. Постепенно он перестал смущаться и
почувствовал себя свободнее. Позировал он добросовестно, стараясь не
двигаться, хотя я разрешила и шевелиться, и даже говорить. Он сидел тихо,
чуть покачиваясь, иногда улыбка – задумчивая, печальная – появлялась на
его лице.
Вообще-то меня, как художника, давно интересуют исключительно
музыканты, причем музыканты в действии – во ВЗАИМОдействии с
инструментом. Обязательность присутствия в картине музыкальных
атрибутов не просто указывает на профессиональную принадлежность, но
задает особое смысловое направление, многослойность содержания.
Музыкант с инструментом сам превращается в инструмент.
Здесь все обстояло иначе. Человеческая, композиторская природа
Александра Лазаревича, виртуозно отточенная работой сознания и
органично проявленная во вне, обладала такой самодостаточной
музыкальной выразительностью, что любое дополнение выглядело бы
натяжкой. Он был сам – прекрасной работы музыкальный инструмент,
