не понимаю Шостаковича». (Я подумала, что она и Бетховена, конечно, не
понимает.) «А партия вот правильно разобралась и правильно указала, что
такая музыка нам не нужна». А потом было собрание студентов и
преподавателей консерватории в Большом зале консерватории. И я помню
это. Народу нас согнали очень много, мы были сначала очень
настороженны; я помню, как проректор консерватории (там нужно было
каяться) говорил, что мы недостаточно проследили, что молодые
преподаватели консерватории – Локшин и Меерович, – пользуясь своими
выдающимися исполнительскими данными, пропагандируют музыку,
чуждую советскому народу. Они играют студентам Малера, Берга и
Шенберга и этого не должно быть.
И потом выступил представитель из министерства (я не помню уже
его фамилии). Он читал по бумажке и говорил, что вместо того, чтобы
изучать фольклор, в консерватории изучают Ха... Ха... Хандемита. Он не
мог выговорить эту фамилию, не мог прочесть. Ну, что в зале было! Мы не
могли удержаться от смеха, конечно. Но это тяжёлый был смех. Мало того,
что нам нельзя было говорить, что мы думаем, нам ещё нельзя было
слушать, что мы хотим. Вот это был такой период.
В 49 году я окончила консерваторию, второй факультет уже, и меня
хотели послать на работу в Киров, т.е. в место ссылки, и когда я
отказывалась, мне сказали так: «Если вы не едете, мы вас отдаём под суд и 2
ВОСПОМИНАНИЯ УЧЕНИКОВ
40
года тюрьмы вам грозит. Так что выбирайте». Пришлось выбрать свободу.
И я уехала на работу в Симферопольское музыкальное училище в сентябре
49 года. После этого Александр Лазаревич мне писал в Симферополь
письма. Да, он пытался меня устроить в Москве и даже устроил, но для
Министерства культуры это оказалось недостаточным, неважным и меня
всё равно услали. И в это время ему заказали [симфоническую] поэму о
Сталине. Кстати, один раз (я не помню, то ли это был Новый год, то ли это
был день его рождения и там было несколько композиторов) шёпотом мы
говорили, что живописи уже нет, потому что если пойти на выставку
живописи, можно увидеть только портреты вождей и портреты Сталина, и
что теперь хотят, чтобы музыки тоже не было. Писать можно только на
стихи, как Г. Свиридов сказал осторожно, «о товарище Сталине». И когда
Шуре [т.е. А.Л. Локшину] предложили написать, он согласился и стал
