холодильника, ни даже мясорубки – ездила в Москву на рынок, покупала
там мясо, а потом ножичком чистила вот это мясо, скребла, чтобы сделать
подходящую для него еду.
После его увольнения из консерватории, он вынужден был браться за
любую работу. Он делал инструментовки, переложения оркестровые на
клавир с голосом, несколько Баховских кантат он переложил. Ему даже как-
то предложили работать в цирке, написать музыку для цирка, и мы с ним
ездили в цирк посмотреть – чтó это. Но, по-моему, это не получилось.
Конечно, спасало его то, что он играл с Мишей Мееровичем по партитуре
новые сочинения советских композиторов, потому что они должны были
эти сочинения показывать, и многие авторы не могли сами сыграть свои
сочинения.
У композиторов сочинения покупал Союз композиторов или
Министерство культуры. И прежде чем исполнить симфоническое сочинение,
его должны были услышать в исполнении на рояле. И эти сочинения
прослушивались, потом обсуждались – принимать или не принимать,
покупать или не покупать, исполнять или не исполнять. Играть по
Кушнерова И.Л. Отрывок из интервью
39
партитуре чужое сочинение и почти с листа, потому что на репетиции очень
мало времени было – это, конечно, требует большого мастерства. Собственно,
они только вдвоём и играли. Иногда, когда Миша Меерович почему-то не мог
– бывало пару раз, что я его замещала. Это очень трудно, и я не хотела, я
сопротивлялась, не хотела играть, он [Локшин] меня прямо заставлял:
«Играй, ты можешь и всё».
...До занятий с Александром Лазаревичем, я вообще не знала, что
существуют Малер, Берг, Шенберг. Это он всё нам показал и раскрыл. Да,
после окончания войны мы были так счастливы, что кончилась война,
думали, что теперь, наконец, будет посвободнее дышать. И ничего
подобного. Началась так называемая холодная война; потом пошли
постановления партии и правительства про менделизм, морганизм,
языкознание. А в 48 году было совещание деятелей культуры, на котором
Жданов главную речь говорил. Это было страшно, потому что наших
главных композиторов, которым мы поклонялись, – Шостаковича,
Прокофьева – обвиняли в формализме и говорили, что они чужды народу,
что их музыка не нужна. И я даже помню, что в «Правде» какая-то рабочая
писала: «Вот какое замечательное постановление. А я-то думала, почему я
