— Это мы и сами видим, — вмешался главный. — Вы коллекционер?
— Мне подарил их двоюродный дядя.
— Которого, разумеется, уже нет в живых. А может быть, двоюродный дед. Или прадед.
— Вы угадали. Двоюродный дед.
— Мы всегда угадываем.
— Будьте любезны занести в опись год чеканки монет, — потребовал врач.
Агент машинально поднес одну из монет к глазам и продиктовал своему коллеге:
— Запиши, что мы обнаружили сорок шесть монет выпуска 1925 года. И три значка, или как они там называются, с изображением Ленина.
— Я не понял. Три значка с чем?
— С изображением.
— Выражением?! Пиши лучше сам.
Врач запротестовал:
— Вы не можете производить опись без понятых. Моя жена и дети не имеют права быть понятыми, служанка тоже. Надо позвать кого-нибудь.
— У нас есть свои понятые… Или вы им не доверяете?
— Я позвоню двум друзьям, чтобы они сюда пришли.
— Вам не разрешается разговаривать по телефону. И вообще, прекратите валять дурака.
— Но это же насилие.
— Называйте, как вам угодно.
Врач еще раз, еле сдерживая ярость, оглядел разбросанные по полу бумаги и одежду, распоротую обивку мебели и спросил:
— Вы уже кончили?
— Более или менее. Осталось только захватить вас с собой.
— Вы меня арестуете?
— Об этом нет и речи. Просто вы поедете с нами, чтобы дать показания.
— Я не знаю ничего такого, что могло бы вас заинтересовать.
— А вдруг знаете.
Тогда жена закричала:
— Они лгут! Лгут! Его бросят в тюрьму. Я знаю, они лгут!
Так она кричала несколько месяцев, но потом, поняв свое бессилие, замкнулась в суровом молчании, за которым таилась боль, тревога и обида. Она перестала доверять даже друзьям, и это недоверие как бы окружило ее кольцом. Тоже тюрьма своего рода. Когда ей разрешили навещать мужа, она вскоре догадалась, что он боится этих свиданий. Отчасти потому, что встреча с близкими расслабляла его, отчасти потому, что до каждого свидания и после его подвергали особенно строгим допросам, и полицейские становились еще более жестокими.
Однажды она узнала, что ее муж в карцере. Но, Алберто, знать — это совсем не то, что испытать самому. Нары. Полутемная клетка, только под потолком сонно мигает лампочка, покрытая слоем пыли. В дверях глазок. Вместо окна щель с железными прутьями. Теснота, сжимающая, как намордник. Дневной свет с трудом пробивается сквозь мрак. Размеренно капает из крана вода. Когда кончается день и начинаемся ночь? Как их отличить друг от друга? Забываешь, какого цвета солнце. А они твердят: «Все равно вы признаетесь, все равно вы во всем признаетесь. Ваше сопротивление бессмысленно. Вы еще попросите, чтобы мы пришли сюда выслушать то, что вы от нас утаили». Так они говорили ему, так они говорили мне. Глаза наливаются кровью, от ярости ничего не видишь, теряешь сознание. Боли уже не чувствуешь. Бейте, сколько угодно. Когда меня привели наверх, в светлую камеру с зарешеченным окном, выходящим на улицу, в мир, в жизнь, я так ликовал, что не мог уснуть. В тот раз я, увы, был очень близок к тому, чтобы сдаться и сделать все, что они от меня потребуют.
