— Понимаешь, Оля, спешить надо. Меня эшелон ждать не будет. Ту-ту — и был таков. Наказаньем великим пахнет.
Мать прибавляет шагу, тянет и меня, «спешенного», но мы опять отстаем, и опять отец бежит назад, чтобы подхватить меня в охапку.
Где-то я читал, став взрослым, что детская память как свеча под ветром: то ярким пламенем высветит темноту, то колыхнется багровым язычком — и не видно ни зги. Вот и у меня так. День тот, когда я последний раз отца видел, словно внутренним светом был озарен, навсегда запомнил. И как с товарной станции к тетке Даше бежали, и как до этого в теплушке ехали с солдатами. Отец мой в недальнем воронежском гарнизоне служил, а как только войну объявили — команда поступила: на запад, к границе. Эшелон, мать рассказывала, в два дня сформировали, и, благо ехали мимо, отец и меня с матерью прихватил, чтобы в деревню к деду отвезти на вольные деревенские харчи.
И еще один эпизод в детской памяти сохранился — как гармонь покупали. Перед посадкой солдаты на перроне пляску устроили. Наверное, и по сей день перрон, если он сохранился, ту шальную пляску помнит. Казалось мне, асфальт, как неокрепший лед, под кирзачами гнется. Чего больше в той пляске было, удали или отчаяния, не понять мне и сейчас, взрослому, а тогда я только запомнил солдатские лица, какие-то они были сосредоточенные, словно бойцы про себя таблицу умножения заучивали.
А играл им, пристроившись на цокольном выступе вокзального здания, пожилой дядька, рябой с лица. Говорят, что хороший музыкант одной жизнью живет с инструментом. Но вот такой слитности я, пожалуй, ни разу не видел. Дядя Макар — так его бойцы величали — даже хрипел в такт, стараясь басом своим помочь выводить плясовую. А русская гармонь шеей норовистой лошади выгибала разноцветные мехи и разливала переборы. В плясавшей толпе протяжно ухали солдаты, переведя дух. И, наверное, не было бы конца этой бесшабашной карусели, если бы не ударил колокол и железнодорожник в шинели и фуражке, несмотря на жару, не вышел с флажком к паровозу.
Солдаты встрепенулись, заговорили вразнобой, зацокали подковами сапог по перрону. Рывком свел мехи дядя Макар. Наклонившись над гармонью, начал сосредоточенно застегивать застежки. На рябом его лице еще серебрились искорки от огневой игры.
Мать потянула меня к вагону. Подбежал отец, подхватил под мышки потными руками. Тут и окликнул его дядя Макар:
— Слышь, лейтенант, подожди-ка…
Отец опустил меня на раскаленный асфальт, повернулся.
